Назавтра я проснулась очень рано. Я вспомнила про аттестат и подумала, что могла бы, как девчонки из класса в сочинениях на тему Рождества, сказать: наконец столь долгожданный великий день наступил, правда, с той разницей, что лично я ждала с таким нетерпением не день экзамена, а следующий после него день, первый день свободы — чтобы больше никакой школы и никакой учительницы, которая обзывает тебя дурой или еще как похуже, в то время как ты не можешь ей ответить. И вот, поразмыслив обо всех этих грустных вещах, я пообещала себе, что после экзамена пойду и брошу все свои тетради в старый колодец за оградой, полный мутной воды, с утонувшими в ней несчастными слизняками, почерневшими и разбухшими, я это знаю, потому что летом мы брали из колодца воду поливать огород, и потом мне никогда не хотелось есть никаких овощей. Вдобавок однажды вечером, когда я слишком тянула с уборкой класса после занятий и учительница обозвала меня слизняком, я вспомнила слизняков из колодца и спросила, есть ли у них легкие, потому что это и впрямь ужасно — видеть этих утонувших зверюшек, улиток и слизняков, которые так любят дождь. На какой-то момент учительница буквально застыла, как если бы я наговорила ей грубостей прямо в лицо, затем сильно покраснела. Тогда я попробовала быстро рассказать ей о дохлых слизняках из колодца, но она громко крикнула, что я нахалка, что я буду наказана на две недели уборкой и заготовкой дров, — чтобы знала! — а я, я больше ничего не стала говорить, невозможно говорить с учительницей, когда она злится.

Когда я вышла в кухню, моя мать сказала:

— Вернись в постель.

Она принесла мне кофе с молоком, который долго держала на уголке плиты, и хлеб. Я поела и подождала, чувствуя, как пылает голова. Тогда я отправилась умыться на ручей. Я вошла в ледяную воду и долго играла, плескаясь, а от солнца сквозь ветви летели позолоченные брызги. Я подумала, что можно бы всегда жить в ручье и оставаться спокойной и счастливой, надо только научиться плавать. Я сильно намылилась, уже давно я не мылась вообще, потом ополоснулась, чувствуя, как вода стекает по телу, и вытерлась одной из тех дерюжных тряпок, оторванных от дырявых простынь, которые сдирают с тебя старую грязную кожу.

Я вернулась домой вся посвежевшая и как-то налегке. Моя мать проворчала, что у меня совершенно мокрые волосы, не схватила бы еще смертельную простуду и, ко всему, не опоздала бы на экзамен. Я быстро оделась в свое выходное платье и туфли. Моя мать дала мне корзину с индюшкой и туда же я положила мои, как выражается учительница, рабочие инструменты, хорошенько завернув их в обрывок бумаги, чтобы они не запачкались, от птиц всегда грязь, тут ничего не поделаешь. Индюшка с трудом поместилась в корзине, она вся распласталась в ней, бедная птица, и от страха молчала.

Ну, и потом я отправилась в путь. Мой отец, моя мать, моя сестра молча смотрели мне вслед. Моя сестра даже не выказала своей противной ревности, при том что должна была помочь моему отцу скосить траву на лугу, чего она не любила делать, наверняка она понимала, что в такой день, как этот, лучше было помолчать. Видя их всех в таком состоянии, моего отца, мою мать и мою сестру, я сказала себе, что, раз так, я и впрямь способна получить аттестат.

Так мы и путешествовали — я по дороге между изгородей, довольная тем, что мне так хорошо в моем голубом платье с гроздьями и усиками, а индюшка в корзине, которая покачивалась в моей вытянутой руке. Время от времени она немного встряхивалась, конечно, затем, чтобы найти более удобное положение, ведь она же не привыкла находиться взаперти и в такой тесноте. Я говорила себе, что, быть может, благодаря ей получу аттестат, пусть и буду последней в округе, какая разница. Было тихо, еще слегка оранжевое солнце, поднимаясь в легкой дымке, все больше розовело, тени уже сделались синими.

Я решила дойти до деревни напрямик, чтобы не встретить по пути эту врушку Сюзетту, еще более разряженную, чем я, и ее бесполезный велосипед. Так, подумалось мне, выйдет даже короче, я смогу по дороге поесть розовых бутонов с цветущей айвы и насобирать яблок Сен-Жан в винограднике Пейо. Его прозвали Пейо, потому что зовут его Пьерро. Я принесу учительнице вместе с индюшкой яблоки, она, конечно, будет довольна. Пейо вряд ли меня заметит, его ферма в самом конце виноградника, а если даже заметит, то за время, пока он до меня доберется, яблоки, индюшка и я будем уже далеко.

Так что я пошла напрямик и, шагая под солнцем и покачивая корзиной, добралась до яблоневого сада в винограднике. Земля была еще влажной. Я поставила корзину в тени и стала собирать самые красивые яблоки, почти добела налитые молочной зеленью, с пятнами темной зелени, и насобирала их добрую кучку. Но передо мной встала проблема, когда пришлось думать, как же их унести. Если в подоле приподнятой юбки, то я рисковала ее запачкать и смять. Оставалась корзина. Но индюшка могла их поклевать, а с ее прожорливостью у меня скоро остались бы одни огрызки или яблоки, разукрашенные, как пчелиные соты. Разве только удастся их поместить сзади индюшки и тогда, на худой конец, она их изгадит, но это не так уж страшно.

Я присела на корточки и очень осторожно стала приподнимать крышку корзины. Индюшка молчала, я ее так укачала, что, быть может, она заснула, сказала я себе. Все дальнейшее произошло очень быстро. Едва я приподняла крышку, как она с такой силой рванулась из корзины, что и крышка и я полетели на землю, а она с клекотом пустилась наутек, прямо в виноградник. Она бежала как безумная, перепрыгивая через шпалеры, высоко поднимая свои длинные тонкие лапы с крючковатыми пальцами, то и дело взлетая с помощью своих полураскрытых крыльев, настоящая ведьма в черной пелерине. И издавала какие-то пронзительные и протяжные крики, похожие на безнадежные призывы. Сразу с фермы Пейо в ответ раздался подобный же клекот, и я припомнила, что там содержится целая стая индюшат. Лишь бы, сказала я себе, они были заперты в своей загородке, не то прощай, индюшка, и прощай, аттестат, даже самый последний в округе.

Я бросила корзину и яблоки и понеслась через виноградник, точь-в-точь как индюшка, перепрыгивая через шпалеры и спотыкаясь о комья влажной земли, я падала, но неслась все дальше, и вот наконец, тоже как бы обезумев, вся в глине, взлохмаченная и в смятом платье, оказалась внизу плантации. Индюшата в их загородке подняли такой клекот, что от одного их концерта мороз продирал по коже, все ощетинившиеся, с выгнутыми спинами, растопыренными крыльями, распушенными хвостами, наскакивающие на решетку, настоящие черти. Моя индюшка кружила вокруг ограды, то прося ее впустить, то мощными ударами клюва пытаясь прорвать ее сетку. Она во что бы то ни стало хотела добраться до индюшат: моя мать была права, это не птица, а настоящая фанатичка. Я погналась за ней вокруг загородки, но она на своих длинных жилистых ногах бежала быстрее меня, и вдруг передо мной вырос Пейо вместе со своим злющим псом.

— Эй, — крикнул он, сложив руки на бедрах, — чего ты хочешь от моих индюшат?

— Я — ничего, — сказала я. — Это моя индюшка, она от меня убежала, — и я показала на мою полоумную индюшку.

— Дери меня черт, — сказал он, с восхищением разглядывая ее, — она хочет к ним.

— Не знаю, — сказала на это я, — но я должна ее поймать. Я должна доставить ее учительнице и инспектору, чтобы они отпраздновали аттестат, — и я снова бросилась бежать, я не люблю Пейо.

— Во всяком случае, — сказал он смеясь, — твоя индюшка не собирается отдать себя на съедение!

Некоторое время он постоял со своим лающим псом, глядя, как я ношусь за птицей, потом отправился закрыть пса и поискать палку. Он побежал вокруг загончика в противоположную сторону, и нам удалось загнать индюшку в кустарник, но она взлетала с отчаянным клекотом, вырывалась, и все индюшата кричали и метались по другую сторону решетки.

— Чертовы самки, — сказал Пейо. — Есть только один способ усмирить их, — и он с силой хватил индюшку палкой по голове.