Да и сам я не лучше... Близкое знакомство с этой женщиной должно было научить меня хотя бы сдержанности и смирению, ибо они — верные спутники душевного покоя. Однако внешние недостатки помешали мне увидеть ее истинную суть, а может, дело просто в моем всегдашнем неумении совладать с собой. Нет, все-таки надо исповедаться до конца: есть в этой истории нечто еще более зловещее, греховное, чем может показаться на первый взгляд. Она жила у нас лет девять или десять, и в конце концов — каюсь, безоговорочно каюсь — мы ее просто-напросто выгнали. Под каким предлогом — совершенно не важно, даже если привести в свое оправдание тот довод, что качества людей должны оцениваться прежде всего с позиции совместимости в общежитии. Ну да, кажется, она слишком много времени уделяла церкви — в ущерб дому. Отец был что-то не в настроении, но главная вина, разумеется, на мне, ведь это я подливал масла в огонь. Для чего? В том-то и вопрос. Спору нет: недостатки Марии Джузеппы в тех обстоятельствах, при которых мне пришлось с ними столкнуться, вполне могли раздражать до крайности. В результате дома сложилась невыносимая обстановка — тоже не спорю. Но, как я сказал, есть еще кое-что... хотя сейчас мне трудно об этом говорить. Я думаю, всем, и в особенности молодым людям, знакомо то состояние нарастающего возбуждения, которое вот-вот выплеснется наружу; ты прекрасно отдаешь себе в этом отчет, но и пальцем не шевельнешь, чтобы как-то унять свою нервозность или хотя бы заставить себя более трезво смотреть на вещи; напротив, ты упрямо следуешь этим путем, испытывая некое сладострастное, прямо-таки порочное любопытство: а что будет, если накалить до предела обстановку или довести человека до крайнего возбуждения (об этом порочном любопытстве, если не ошибаюсь, уже писал Манн); с одной стороны, ты жаждешь новых ощущений, с другой — бросаешь вызов здравому смыслу, не все же ему подчиняться, иногда можно пойти и наперекор; при этом тобою движет весьма ограниченная эгоцентрическая, самодостаточная логика, столь решительно оправдывающая все твои действия, что ты цепляешься за нее, сознательно погружаясь все глубже в трясину самообольщения. Ты, повторяю, отлично понимаешь, что вмешательство извне какой-нибудь чистой и светлой души спасло бы тебя от твоей собственной жестокости — я уж не говорю, по отношению к другим, а к себе самому, — однако не сделаешь и шага к такому сближению, поскольку в тебе изначально заложено недоверие (опять-таки порочное) ко всему благородному, доброму, справедливому и, руководствуясь этим недоверием, ты внушаешь себе, что оценить чью-то духовную чистоту значило бы впасть в новый самообман. Видите, как много слов мне понадобилось, чтобы хоть приблизительно обрисовать природу владевшего мною в тот период чувства. Теперь я вспоминаю, как Мария Джузеппа долго плакала там, за дверью, а я торжествовал и одновременно трясся как в лихорадке. Такая жестокость хозяев, которым она столько служила верой и правдой, должно быть, показалась ей необъяснимой, и тем не менее она примирилась с нею, потому что в конечном итоге считала власть и права хозяев законными и непререкаемыми. Однако в доме остались ее вещи, и это наверняка приводило привыкшую к порядку и методичности Марию Джузеппу в полнейшее замешательство.

Несмотря на короткий период не то чтобы отчужденности, а именно замешательства, она, как можно догадаться, никакой обиды на нас не затаила (мы от случая к случаю виделись у родственников, поспешивших заполучить ее к себе) и даже приняла небольшой подарок к Рождеству. В последние годы она ушла на покой, видимо чтобы всю себя посвятить церкви. Совершила паломничество к Мадонне из Каннето. Описывать его не берусь, так как не владею ее слогом: рассказ Марии Джузеппы об этом паломничестве мог сравниться с текстами старинных священных книг и был прекраснее волшебной сказки. Стоило бы, пожалуй, еще упомянуть об одном из виденных ею снов, пророческом и назидательном; этот сон очень ее взволновал. В нем фигурировал — к сожалению не помню, при каких обстоятельствах — чертенок, «смешливый такой, веселый и рожки только-только пробиваются».

Но обратимся к концу ее жизненного пути, к развязке, воистину неожиданной и столь жестокой, что никакой кровью эту жестокость не искупить. Началась война, пришли марокканцы, а они известно, что тут вытворяли. Мария Джузеппа стала их жертвой. Наверно, их было много. Никогда не забуду ее фразы по поводу этого страшного события; она не сетовала на Создателя, не сыпала проклятьями, не заламывала в отчаянии руки, она сказала: «Хоть бы уж были красавцы!» Я знаю, что не должен привлекать ваше внимание к этой фразе, а уж тем более ее комментировать, но я давно потерял надежду на какой-либо интерес ближних к тому, что я рассказываю. Итак, я вижу здесь не только отблеск женственности, внезапно дошедший до нее Бог весть из какого далека, но и признание возможности, допустимости события как такового; как будто некие моральные, а то и эстетические факторы могут служить оправданием «случившегося» (если можно так выразиться) и при наличии таких условий оно уже становится не зверским насилием, а действом законным, желанным и чуть ли не осененным Божьей благодатью.

На этом я мог бы и закончить ту часть, что касается меня лично. После того случая Мария Джузеппа пожила еще какое-то время, но все мучилась, болела, а потом умерла, как в первом рассказе. Ответственность за эту безвинную гибель несу не я, а другие, или вообще никто, так что и говорить не о чем. На ее заброшенной могиле, которую я отыскал благодаря кладбищенскому сторожу, ни одна сердобольная душа не удосужилась поставить крест или плиту с именем. Я сделал соответствующие распоряжения, но плотник все тянул да откладывал, так я и уехал, оставив позади голый могильный холмик. Позже кто-то все-таки установил сколоченный на скорую руку крест, который стоит там и по сей день. Сперва он выделялся среди остальных памятников, украшенных скромными цветами, но затем какой-то вьюнок робко потянулся к нему (мне довелось наблюдать за его продвижением) и со временем, обвившись, расцвел пышным цветом.

Но точно ли я так уж чист во всей этой истории? Небось думаете: вот хочет похвастаться своим мрачным провидением человеческой судьбы! Ничего подобного! Правда ли, нет ли, что природа, слепая природа временами «тщится подражать искусству» (или как там говорится?), я все равно не верю, что рассказ, хорош он или плох, способен повлиять на судьбу человека. По-моему, такое предположение вульгарно и примитивно. И все-таки я не могу избавиться от смутных угрызений совести; меня так и подмывает в конце моего повествования развить цитату, с которой я его начал: «А вдруг это из-за меня она умерла...» (Но можно ли мне верить? Что, если я просто придумал эффектный литературный прием? Да, вполне вероятно, как ни горько в этом признаваться. Чем чаще здравый смысл побеждает в нас движения души, тем надежнее мы застрахованы от разных неприятностей.)

Лучше я с вашего позволения закончу так: если папа решит причислить эту кроткую женщину к лику святых, я, конечно, обольщаться особо не стану, но в первый момент от всего сердца возблагодарю его за такое решение. Никаких высших милостей от Марии Джузеппы я не жду, но одно воспоминание о ней поддерживает во мне безнадежную и неизбывную тоску по лучшей жизни.

Перевод Е. Архиповой

Писатель пробудился на заре и, не вставая с постели, неспешно потянулся, внимательно к себе прислушиваясь. Сегодня, как порой случалось, он не испытывал особого раздражения против всех и вся, а состояние здоровья, судя по физиологической реакции организма, тоже было более или менее удовлетворительным. «Чувствую я себя в общем неплохо, — решил он, — дай Бог каждому в моем возрасте...» Весенняя заря была поистине ликующей; настойчиво чирикали воробьи, а когда писатель начал делать зарядку перед распахнутым окном, к нему в комнату чуть не влетела ласточка, но, увидев его, стремительно повернула назад. Взгляд писателя упал вниз, на волнующееся от легкого ветерка пшеничное поле, что навеяло ему образ ползущей сороконожки. «Однако я еще не утратил способности чувствовать, — отметил он про себя». Не умываясь, чтобы понапрасну не расходовать силы, он прошел в кабинет, и перо его решительно потянулось к бумаге (впрочем, выражение не совсем точное).