— Ну что, долго ты будешь тянуть?

Да, пора решаться, напряжение стало уже невыносимым. Всему приходит конец, в том числе и самой жизни. Марчелло резко выпрямил указательный палец и двумя пальцами левой руки выхватил из карточного веера пятую карту. Он надеялся, что это будет десятка: еще две десятки были не на руках, а семерка только одна. Что сулит ему тень, мелькнувшая вдруг в углу пятой карты?! Как бы невзначай вынырнула она из-под кромки верхней десятки. Боже милостивый! Неужели? Тень эта не изогнулась жирным полукружием. Значит, не дама, не девятка и не восьмерка. Не похожа тень и на копейное острие первой литеры короля. И не валет — это определенно. Линия четко горизонтальная. Боже милостивый! Неужели повезло?! Одно из двух — десятка или семерка! Еще одно пружинящее движение пальцев — и тень обрела плоть. Семерка! Четвертая семерка из колоды у него на руках.

Марчелло выиграл самую трудную, решающую партию. Сперва его захлестнула волна безудержной радости. Глаза вспыхнули ярким блеском. Тяжесть свалилась, и он расправил плечи. На лбу выступили капельки пота. Только теперь осмелился он взглянуть на девушку. Джиза сидела, смотря на него изучающим взглядом. Таким же невозмутимым, как прежде. Только очень наблюдательный человек заметил бы, что какая-то тень вдруг омрачила ее ясные черты. Она словно старалась поспеть за какой-то ускользающей мыслью. Впервые за весь вечер на лице отразилась растерянность, в которой промелькнул неясный упрек. Юноша понял, что в душе ее царит такое напряжение, такое смятение чувств, что на мгновение ему стало ее жаль.

Но он тут же отогнал это неуместное сочувствие: с какой стати, ведь он рисковал не меньше, чем она! И вот теперь он победил. Теперь она — его добыча. Жертва, распростертая у его ног. Наконец-то сбылась заветная мечта, ради которой он готов был пойти на позор, но, слава Богу, счастливо спасся. Кто сказал, что он не имеет права насладиться пьянящей победой? К черту слезливое сочувствие и прочие сантименты! Во имя чего отравлять себе радость?

Гости начали раздеваться, хотя как-то вяло. Но вскоре все были голыми. Или почти голыми (кое-кто из дам на всякий случай не снял лифчика). Марчелло не знал, как должен держать себя победитель. Как обычно или иначе? И потом, как оправдать в глазах остальных свое страстное желание насладиться наготой девушки, ради чего и затевалась вся игра. Наконец Марчелло решил, что обойдет по кругу всех игроков и возле каждого остановится. Только под этим предлогом сможет он приблизиться к желанной цели. Он ведь так и не взглянул на нее до сих пор. Обходя гостей, спешивших расстегнуть последнюю пуговицу, последний крючок, он намеренно оставил ее за спиной.

— Смелей, дорогая! Долой этот чересседельник! — подзадоривал он женщину, которая послушно завела назад руки в тщетной надежде сохранить то, что еще можно было сохранить, либо удержать на весу то, что еще можно было удержать на весу.

— Ну, дружище, природа вас не обделила. Примите мои поздравления! — говорил он другому гостю, одновременно прилагая неимоверные усилия, чтобы не оглянуться. Казалось, затылком он ощущает ее наготу. Когда же, закончив обход голых гостей и исчерпав запас острот, он наконец повернулся к Джизе с таким трепетом в душе, какой испытывает разве что любовник накануне свидания, то увидел ее и остолбенел. Она стояла среди голых мужчин и женщин одетая с головы до ног, словно не произошло ровным счетом ничего. Как всегда, стройна, грациозна и надменна. Олицетворение красоты и женственности. Ее упругое тело было чуть отклонено назад и опиралось на одну ногу. Под тканью соблазнительно округлились колено и крутое бедро. Изящную золотоволосую головку Джиза гордо вскинула вверх и немного набок. В этой позе был вызов превратностям судьбы и всему свету. Марчелло вдруг почувствовал жгучий стыд при виде такой невозмутимости.

— А как же вы... — еле слышно пролепетал он.

— Никто из присутствующих не воспользовался правом выбора, — спокойно отозвалась она. — Это их личное дело. Но ведь вы сами сказали, что у нас есть альтернатива. Вот ее-то я и выбрала.

В наступившей тишине послышался боязливый шепоток. Готовые пойти на любую авантюру, искушенные в игре ума гости были застигнуты врасплох.

— То есть как?! — выдавил из себя Марчелло. — Неужели вы...

— А что, разве я не имею права? — перебила она Марчелло, и в голосе ее зазвенела какая-то нотка бесшабашного отчаяния. — Какие могут быть возражения? Знайте: раздеваться я не стану. Так что говорите, каким способом я должна покончить с собой. Сейчас и в вашем присутствии. Так, кажется, было условлено. Я сделаю все, как надо, можете не сомневаться.

Так вот что она задумала! Выскользнуть у него из рук, отделавшись шуткой! Нельзя же слова ее принимать всерьез. Ведь она не может предположить, что он будет настаивать на исполнении уговора... А вдруг она не шутит? Глаза ее как-то странно потемнели. Такого сумрачного взгляда Марчелло еще не случалось видеть. Грудь ее вздымалась. На лице играла усмешка приговоренного к смерти. Что, если она и вправду решила выполнить свою угрозу? Да нет, ерунда!.. В любом случае Марчелло опять посрамлен. Проиграл, несмотря на победу. Свергнут с пьедестала, и никогда уже ему не подняться. Он лихорадочно искал какую-то точку опоры в пространстве, чтобы не провалиться в бездну унижения, но не находил ничего ни вокруг себя, ни внутри. Кругом зияющая пустота. И даже сказать ему теперь нечего.

Гости опомнились, оживились: ситуация приобрела неожиданный оборот. Как сказал бы маркиз, сюжет получил любопытное развитие. Но в каком смысле? Да разумеется, в смысле разговоров на щекотливую тему и всяких дерзких предположений (благо все они на чужой счет, так что можно почесать языком). Среди присутствовавших некоторые в принципе допускали возможность «буквального исхода драмы», как выразился бы один из свидетелей происходящего — писатель не то критик. А проще говоря — возможность самоубийства девушки. Все, позабыв о своей наготе, начали с жаром обсуждать обстоятельства дела. Общее возбуждение приятно щекотало нервы.

— Выходит, есть что скрывать, — предположила вполголоса самая безмозглая из приглашенных дам.

Но этот злобный выпад никем не был подхвачен.

— Не спешите. Давайте разберемся. Ведь все это с самого начала мыслилось как шутка... — начал формулировать свое мнение маркиз, стараясь высказаться с позиций так называемого здравого смысла; но почему-то не завершил начатой фразы.

— Действительно, спешка тут совсем ни к чему, — вступил в разговор литератор, взмахнув белой бескровной кистью. — Вся наша жизнь — шутка. Но нет ничего серьезнее шутки в этой жизни. Надеюсь, вы понимаете: всякая шутка есть вершина субъективного миропонимания. Поясню свою мысль. Если все это в самом деле шутка, то Джиза, как лицо непосредственно заинтересованное, должна подтвердить, что она шутит и никогда не воспринимала наш уговор иначе как шутку. В противном случае...

— В противном случае, — прервал литератора добродушный толстяк художник, — ты такой же беспардонный болтун, как вся ваша литературная братия. Хлебом их не корми — дай поиграть в парадоксы, концепции и дифференцированный подход. Слыхали мы это. Главное — во всем знать меру. Быть может, старик, ты и прав в каком-то смысле. Но ведь надо же разумно смотреть на вещи. Ты, как я понимаю, намерен убрать со сцены Джизу или позволить ей покончить с собой, что в принципе одно и то же. Причина тому, видите ли, что девушка не пожелала раздеваться вместе со всеми. Ну скажи, есть у тебя голова на плечах?!

— Во-первых, ты ничего не понял, — ответил литератор, снисходительно усмехнувшись. — Во-вторых, ты судишь по конкретным обстоятельствам. В-третьих, что касается твоего пресловутого разума, то каждый из вас пользуется им по собственному усмотрению. Ваши картины — наглядное тому доказательство. Вникни, я же о другом толкую. Никому не дано знать, какое место занимает или должно занять то или иное побуждение в том или ином внутреннем контексте. Иными словами, в контексте, который по определению недоступен для наблюдения потому лишь, что принадлежит он другому человеку, а не тебе. Предположим для начала, что она испытывает тягу — осознанную или неосознанную — покончить с собой. И чтобы осуществить эту тягу, подвергла себя столь мучительной подготовке. Предположим теперь, что самоубийство уже произошло в силу тех или иных причин. Пусть даже сегодня вечером в результате стечения обстоятельств. Каких? Этого мы никогда не узнаем. Встав на данную точку зрения, мы принуждены будем понять, что не в состоянии ни предотвратить это событие, ни даже чинить ему препятствия. Вот с чем ты должен согласиться. Но и это еще не все. Ты только представь, какое невыносимое чувство вины она испытает в случае, если не сможет осуществить задуманное. И не о правилах игры здесь речь. Отнюдь. Все это условности. Я имею в виду неподчинение внутреннему императиву вообще, которое не может не повлечь за собой нарушение душевного равновесия. Пусть этот императив и является результатом помрачения ума или сердечной драмы. Заметь, что неподчинение внутреннему императиву — неважно, в силу каких причин, формальных или субъективных, — явным или тайным образом неизбежно подводит человека к гораздо более глубокой душевной неустроенности. Эта неустроенность в свою очередь не может не привести к материализации на личностном, если можно так выразиться, уровне или же на уровне овеществленной символизации конфликта, требующего немедленного разрешения. Так или иначе, но внутренний конфликт вырвется наружу. Чужая душа, дорогой мой, как известно, потемки. А раз так, что с того, если мы ей скажем: не делай этого? Необходимо другое — внимательный аналитический подход к данному конкретному случаю. Я тебя убедил?