— Но должен же я каким-то образом выделить его среди других?

— Выбирай по своему усмотрению. Впрочем, пусть это будет первый.

— В каком смысле первый?

— Первый, кто придет тебе на ум или попадется на глаза.

— Уже сейчас, вот так сразу?

— Отчего бы и нет? А вообще-то, воздержись пока глазеть по сторонам, надо кое-что уточнить.

— Только побыстрей: если уж решился на убийство — лучше с этим не тянуть.

— А последствия?

— О них я тебя хотел спросить.

— Нужно избежать обычных в таких случаях последствий, я в этом убежден, иначе есть риск, что дальнейшее развитие событий выйдет из-под твоего контроля, причем именно тогда, когда ты мог бы радоваться или страдать, мучиться угрызениями совести или гордиться — как тебе совесть подскажет.

— То есть речь идет о безупречном убийстве?

— Примерно, коль скоро тебя интересует формальный аспект.

— Но это если не совсем невозможно, то по крайней мере чрезвычайно трудно в плане организации и исполнения: сам ведь знаешь, я не мастак по этой части.

— Полагайся на дьявола — и возможность представится, восхитительная возможность скоротать время. Кстати, учти, по сравнению с другими убийцами ты имеешь некоторые преимущества.

— Какие?

— Сам должен догадаться и извлечь из них выгоду. Я же ограничусь указанием главного из них: у тебя нет мотива.

— Наверняка появится, и даже не один.

— Для следствия, если оно будет, твои мотивы слишком туманны.

— Не скажи. То, что придет в голову одному человеку, может прийти и другому.

— Но я-то не человек, я — голос. Неужели, в конце концов, ты нее состоянии хоть раз рискнуть ради желанного счастья?

— Да не в том дело.

— Тогда и говорить не о чем. На всякий сличай, если возникнут какие-нибудь осложнения, зови. Ну, ты готов?

— Пожалуй, да.

— Отлично. Итак, раз, два, три, гляди в оба. И запомни: первый. Пока, желаю удачи.

Полоска сада, а точнее, палисадника, совсем узкая и с невысокой растительностью, отделяла дом от проезжей улицы. Тоже мне улица!.. А впрочем, да, улица, на худой конец — деревенский проулок, обитатели которого с утра до ночи просиживают у порогов своих жилищ. Машины тут редки и ездят с большой осторожностью, боясь то ли стену зацепить, то ли отдавить ноги сидящим.

С наступлением лета в домик напротив, за садовой оградой (где постоянно проживала портниха), нагрянула ватага ребятишек (надо думать, внуков, отпущенных на каникулы). Сколько их было? Трудно сказать, во всяком случае не меньше восьми, если судить по тому, что взрослые, окликая их, употребляли не меньше восьми имен. Филомена, Ванда, Кандида, Карло, Элио, Джамбаттиста — совершенно безликие поначалу имена (ведь их обладателей скрывала ограда) обретали характерные признаки по мере того, с какой частотой и каким тоном они произносились. Тот, например, кого называли Джамбаттистой, наверняка был самый настоящий сорвиголова, потому что и в голосе бабушки-портнихи, и в других, видимо родительских, голосах при обращении к нему частенько слышался гнев, а уж тревога — постоянно. И вот в один прекрасный день мордашка этого мальчишки показалась над стеной; возникла вдруг — и тут же скрылась. Очевидно, он хотел дотянуться до миндальных орехов, свесившихся по эту сторону стены, но, заметив, что за ним наблюдают из окна виллы, спрыгнул вниз, а может, кто-то стащил его за ноги. Как бы там ни было, осуждающие и негодующие возгласы, разразившиеся тотчас же на всю улицу, относились именно к Джамбаттисте, не оставляя никаких сомнений в том, что это был именно он.

Тому, чья мордашка промелькнула над стеной, было лет девять: светловолосый, хорошенький, почти по-женски грациозный, хотя и несколько скованный от волнения, с живым взглядом (на дальнейшее изучение времени не хватило).

Итак, значит, любой и есть Джамбаттиста, ребенок; ребенок, который со временем должен превратиться в мужчину — не особенно удачливого и не совсем уж невезучего, серединка на половинку, не способного ни из своей удачливости, ни из невезения — будь они случайны либо закономерны — извлечь хоть какой-то смысл; жалкое, слепое существо, в чем-то даже трогательное, если угодно. Джамбаттиста. Имя как имя, ничего особенного. Что значит Джамбаттиста? Ясное дело, ничего не значит. Тогда почему именно Джамбаттиста, этот мальчишка? По каким таким таинственным причинам Джамбаттиста оказался Джамбаттистой (аналогия с Иоанном Крестителем тут ни при чем)? Почему, на каком основании возникло это имя? Почему именно на него пал выбор? Разве для того только, чтобы противопоставить имя и ничто, чтобы преходящее обрело постоянство, случайное — закономерность, аморфное — форму? Джамбаттиста! Да будь все это запланировано и даже запрограммировано — все равно смешно... Миндальные орехи (которыми хотел завладеть Джамбаттиста), когда сорвешь их с ветки, — белые, нежные, водянистые; чтобы они затвердели, побурели и высохли, надо их выдержать на солнце. Но где то солнце, что сделает человека человеком? Обманутый его сиянием с высоты, остается он мягким, как творог... как мясо устрицы... Человек — устрица с раскрытыми створками, всегда ужасная и нелепая на анатомическом ресторанном столе: всегда белая, без кровинки... Но человек — это еще и каскад, лавина, калейдоскоп образов, ураган имен и чисел. Знал бы он, злополучный, сколько каскадов и ураганов исчезает без следа. В конечном счете остаются одни благие намерения.

— Эй!

— В чем дело, кто меня зовет?

— Я тебя зову.

— Так быстро? Что случилось?

— Это ребенок.

— Кто?

— Первый, кого я увидел. Едва ты смолк, я выглянул в окно, а он тут как тут: глазеет на меня с открытым ртом через решетку.

— То есть он глазел на тебя с улицы через прутья полукруглой решетки над садовой калиткой?

— Вот именно.

— Но кто же это был?

— Джамбаттиста.

— Один из тех восьмерых ребятишек, я правильно понял?

— Да, самый жизнерадостный и вместе с тем самый грустный.

— Отлично. Ну и чего ты хочешь?

— Повторяю тебе, это ребенок!

— Что с того?

— Но как я могу...

— А в чем, собственно, загвоздка?

— Ты забыл о крупицах морали или, если хочешь, о предрассудках, которые живут во мне и которые сильнее меня. Короче говоря, я даже и подумать об этом боюсь... Нет, его не могу.

— Говоря начистоту, ты не в состоянии убить ребенка. Но почему, хотел бы я знать?

— Я бы и сам хотел, да не знаю.

— Послушай, хватит болтать, скажи лучше, чего ради ты решился на убийство ?

— Себя об этом лучше спроси, ты ведь посланец.

— Ладно, я отвечу. Чтобы, скажем так, оскорбить самого Создателя, а также испытать незнакомое тебе прежде наслаждение... впрочем, не уверен, что точно резюмирую нашу предыдущую беседу.

— Более или менее.

— И еще. Тебе надо кого-то убить ради некоего уникального эксперимента над собственными чувствами. Допустим, проверить, как острая сталь ножа легко, точно в масло, вонзается в человеческую плоть, или увидеть, как на глазах бледнеет тот, в ком застрял невидимый кусочек свинца.

— Да, и это тоже.

— В таком случае, учитывая обе вышеназванные цели — что может быть лучше ребенка? Убивая его, ты наносишь самое страшное оскорбление Создателю и главное — испытываешь обольстительнейшее чувство, мучая хрупкое, нежное, слабое тельце.

— Постой, любезное мое исчадье ада, ты упустил из виду третью причину.