Она сделала еще шаг вперед и очутилась в моих объятиях; я обнял ее за талию, нет, пожалуй, чуть ниже.

— Какие длинные мраморные ноги!

— Красивые, верно? — В тоне еще слышалась горечь, но он уже был женственный.

— А волосы — настоящая грива!

— Ну да, как говорят в таких случаях: живые, мягкие, блестящие!

— А губы...

— Как кораллы — держу пари, — устало, но снисходительно пошутила она, — такие чувственные, манящие!.. В общем, все на месте... все остальное.

— А ну замолчите и придвиньтесь ближе.

— Куда же ближе?

— Сейчас покажу куда.

Я чуть развернул ее к себе, левым боком, поскольку я сидел, а она стояла, грудь оказалась как раз на уровне моих губ, в сантиметре от них... Медлить уже было опасно: это могло ее испугать, так что мне ничего не оставалось, как очертя голову броситься в пропасть. Воображение рисовало мне обезображенный, запавший или же не обозначившийся сосок в виде какой-то омерзительной твари, что притаилась среди развалин и, насмехаясь надо мной, выглядывает из своей норки, и от этого странная полуобнаженная фигура девушки расплывалась перед глазами... Господи, ведь я именно этого добивался, почему же тогда я чувствовал подспудное отвращение к поцелую, с каждым мигом становящемуся все неотвратимей? Разве сознание благого поступка, пусть даже совершенного в насилие над своей природой, не дает нам испытать самое редкое и драгоценное наслаждение?

Я поцеловал ее. Да-да, поцеловал именно в то место. Не помню, не знаю, что происходило у меня внутри, — слишком многочисленны были нахлынувшие на меня то ли ощущения, то ли фантазии. Помню только, как она бормотала:

— Так это правда? Боже мой, неужели это правда?

Я чувствовал: всеми фибрами души она отвечает на мой поцелуй.

Ну вот, остальное уже не имеет значения, и если я упомяну о нем вскользь, то лишь для красного словца или чтобы в очередной раз убедиться, что наши внезапные увлечения столь же хрупки, как карточный домик.

Она вновь стала жертвой надежды; а я, скажем прямо, после своей недостойной победы тут же почувствовал стыд и раскаяние. Надежда, согласитесь, по самой своей природе мимолетна и изменчива, а она, вместо того чтобы осознать это, чтобы внушить себе, что подобные незначительные эпизоды в нашей жизни не имеют, не могут иметь продолжения (ну в конце-то концов, зачем она была нужна мне, а главное — я ей?), она вместо этого всерьез привязалась ко мне. В общем, как вы уже поняли, все кончилось плохо. Рассыпалось в прах так же, как «развалины» ее груди.

Видимо, правда, что все радости жизни сомнительны, незаконны и вдобавок преходящи.

Перевод И. Смагина

— Что ты делал!

— Где? Когда?

— Не валяй дурака, в жизни.

— Много всего.

— Например?

— Любил, играл, богохульствовал, читал и даже писал.

— Никого не убивал?

— Нет, никого.

— Почему?

— Что за чушь? Не знаю.

— Моральные принципы не позволяли?

— Нет, не думаю.

— Тогда что же?

— Сказал — не знаю. Это дурацкий вопрос, просто непозволительный.

— А если подойти с другого конца: есть они у тебя, эти самые моральные принципы?

— Принципов, как таковых, пожалуй, нет, от морали разве только крупицы остались.

— Что же тебе в таком случае мешало убивать?

— Эти самые крупицы и мешали, лиса ты эдакая. Вопрос твой наивен, сколько раз можно повторять. Не все, что дозволено, непременно должно быть выполнено. А поскольку у тебя на лбу написано, что ты кретин, объясняю попроще: факт дозволенности определенного поступка еще не повод для его осуществления — тут все от обстоятельств зависит.

— Я, конечно, могу и ошибаться, только сдается мне, ты водишь меня за нос. Неужели, черт побери, тебе ни разу не приходила в голову мысль, что, убив кого-нибудь, совершив, так сказать, убийство, ты удовлетворил бы...

— Свои тайные помыслы, излечился бы от скуки, испытал незнакомые прежде ощущения — ты это хочешь сказать?

— Если угодно, да.

— Конечно, приходила, только я отдавал себе отчет, что она чисто умозрительного свойства, а точнее сказать, просто фантазия спившегося романиста.

— Как бы там ни было, я — твой внутренний (а может, и не внутренний) голос, так что давай разберемся: в результате всех трудов чего ты достиг в жизни?

— Оказался, как видишь, у разбитого корыта.

— В таком случае что ты теряешь?

— Если убью ? Напрасно стараешься. С тем же успехом можно уговаривать меня испытать сладость и горечь власти или что-то в том же роде. А кто мне даст гарантии?..

— Ну, пошли-поехали! По общепринятому мнению, да и по твоим представлениям тоже, такое дело, как убийство, требует большой смелости, решительности и таинственности. И даже если бы так считали одни лишь эстетствующие романисты, это уже бы кое-что значило.

— «Большая смелость» — это еще не «наибольшая смелость», насчет решительности я порядком сомневаюсь, а уж при чем здесь таинственность — мне вообще непонятно.

— Как ни крути — это наивысшее оскорбление, которое сам Господь Бог ежедневно нам наносит пусть даже и ненароком.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что, убивая, мы уподобляемся Богу?

— Образно говоря — да, но это вторая сторона дела, так сказать вкусовая.

— А первая?

— В двух словах не ответишь. Попробуй представить себе что-нибудь получше того, что тебе дано.

— Что значит — дано?

— Я имею в виду ощущения, эмоции или удовольствия (не побоимся этого благословенного слова), которые ты считаешь дозволенными, незапретными.

— Ну, допустим, представил. Понятно, куда ты клонишь.

— Никуда я не клоню, а говорю как есть.

— А я тебе заявляю, что ты меня ничуть не убедил.

— Боже праведный (вернее, неправедный), так я и знал! Пусть будет по-твоему. Разумеется, нельзя заставить человека пойти на убийство, если у него душа к этому не лежит. Я, как видишь, только помочь хотел, а ты уж сам решай, что тебе подходит. Раздобудь себе, к примеру, красивую подружку, этакую роковую женщину, и отправляйся с ней воровать на Лазурный Берег.

— Воровать? На Лазурный Берег?

— Вот-вот, ты ведь не раз об этом подумывал. Можешь украсть драгоценности у какой-нибудь знаменитой актрисы или у аристократки — чем не опыт? Или направь свои стопы в некий город, в некое местечко — могу и точный адрес указать, — где посреди зала стоит круглый красный диван, а на том диване в каких только сочетаниях, в каких позах грешницы, добропорядочные матери семейств (кто бы мог подумать!), девушки, юноши, совсем дети! Какие исступленные взаимные унижения, какая сладостная дрожь, какое нетерпение и какая истома и, что важнее всего для соглядатая, какая несказанная сладость греха!.. Скорее туда, я же удаляюсь.

— Хватит, дубина ты стоеросовая! Впрочем, куда тебе удаляться, как не в меня самого, чтобы при каждом удобном случае упражняться в доказательствах недостижимости такого рода желаний?

— Ну, если убивать тебе не нравится...

— Очень даже нравится, и ты это знал с самого начала.

— Так, значит, ты нуждаешься в добром совете?

— В злом, судя по твоим намерениям... Короче, голос моих внутренностей, кого убивать?

— Ну и вопросы ты задаешь! Любого.

— Что значит — любого?

— Любого — значит любого.

— А как его выбрать?

— О всемогущий творец преисподней! Если это любой, то какого черта его выбирать!