Перевод В. Гайдука

16 декабря

Я — обыкновенная девушка, красавицей меня не назовешь. Я принадлежу к тому типу женщин, которых, как говорится, с детства в книжке засушили, да-да, порой мне кажется, что у меня не одно лицо, а два, точнее, одно, но двустороннее, как лист бумаги; к тому же тело у меня худющее и будто все из углов. Но в общем я недурна. К примеру, у меня красивые руки. У других, как я погляжу, они от холода краснеют и трескаются, а моим хоть бы что: я могу ходить без перчаток, могу сколько угодно возиться в горячей и холодной воде, а руки у меня все такие же маленькие, изящные и словно бархатные. И глаза у меня вполне... сами знаете, когда о девушке больше и сказать нечего, говорят: у нее красивые глаза или волосы.

Положение мое более чем скромное: я — вторая дочь хозяина кафе. Не надо было отцу заставлять меня учиться, а то я набралась всяких бредовых идей... взять хотя бы эту — вести дневник. Отец, да и я вместе с ним, надеялся, что из меня что-то путное получится, но время идет, а я со своей ленью остаюсь там же, где и была. От нечего делать помогаю в баре — вот и все... Ну, а теперь я вам признаюсь, зачем он мне понадобился, этот дневник. Ведь мне бы такое и в голову не пришло, если бы...

Вот уже много дней подряд к нам заходит почти всегда в одно и то же время — часиков в одиннадцать вечера — некий тип; заказывает кофе, иногда с коньяком, а затем уходит, не проронив ни слова. Ну и что? Чего особенного я в нем нашла, спросите вы? Да нет, ничего особенного, но все же... То есть? Что «все же»? Ладно, попробуем разобраться.

Он уже не молод, почти старик. Стоп! Меня что, привлекают солидные мужчины? Разумеется, нет, к тому же он хоть и пожилой, но на вид совсем не солидный. Так, и что же дальше? А то, что он красив. Вернее, когда-то был красив, а значит, и теперь красив, ведь красота с годами никуда не девается... Непонятно, да? Ну, я хочу сказать, что красив-то он красив, да только на мой взгляд. А как это? Сама не знаю... Одним словом, у него все на лбу написано... Во-первых, мысли, а еще страсти. Да, угасшие, подавленные, но все-таки страсти. Кажется, ему я могла бы рассказать все о себе, и он бы понял. И потом он грустный.

А что, собственно, я могу рассказать о себе? Да Бог его знает, пожалуй, ничего. Долгие сны, изменчивое море, вечера с завсегдатаями кафе — можете себе представить, что за публика в нашем предместье! И так изо дня в день. И все же, если б я ему об этом рассказала — уверена: он бы понял... Да полно, что тут понимать-то? Что мне надоела эта жизнь? Подумаешь! Кто ты такая? Никто, и сама не знаешь, чего хочешь. И нечего изображать из себя принцессу!

Лучше я объяснить не умею. В общем, это новое лицо среди привычных и вульгарных лиц. Поживем — увидим...

16 декабря

Сегодня на квартире моей жены и детей (я живу отдельно) вновь всплыл все тот же вопрос. Был он поставлен, разумеется, не впрямую, а с помощью завуалированных намеков и колкостей. Чтоб не вдаваться в излишние подробности — моя жена несколько лет назад попала в автомобильную катастрофу и на всю жизнь осталась калекой, правда не снаружи, а изнутри... Впрочем, я неточно выразился. Я имею в виду, что покалечено не лицо (лицо у нее по-прежнему молодое и прекрасное), а тело... оно ужасно изуродовано, хотя под одеждой этого и не заметишь.

Она-то, конечно, тут ни при чем — всему виной жестокий слепой случай, начисто изменивший наши отношения. Я, надо сказать, и в молодости не был особо пылким любовником, а теперь уж годы берут свое. Так, спрашивается, может ли во мне возбудить желание обезображенное женское тело? Нет, вы только не подумайте: я, как прежде, души в ней не чаю, жить без нее не могу, но ей этого мало. Вот тут-то и возникают проблемы, прямо скажем, неразрешимые. Моя жена не из тех, кто смиряется с ударами судьбы, а душа ее чиста и благородна. Рассуждать хладнокровно она не способна, а потому и мысли не допускает, что ее несчастье — единственная причина моего охлаждения. Отсюда бесконечные обиды, претензии и жалобы. Ведь если ее любовь, ее уважение ко мне настолько велики, что не изменились бы ни при каких обстоятельствах, то могу ли я, вправе ли разлюбить ее только из-за телесных увечий? Вот так она, должно быть, рассуждает. Да нет, какое там, она ни о чем не рассуждает — холодная рассудочность абсолютно чужда ее цельной натуре, — она страдает, обвиняя меня в том, что я незаслуженно ее оскорбил, бросил и т. д.

А что же мне ответить на высказанные или невысказанные обвинения? Да простит меня потенциальный читатель этих строк, но есть только одно радикальное средство преодолеть возникшие меж нами недоразумения — восхваление, однако восхваление осознанное, намеренное, а следовательно, бессмысленное во всех отношениях, попросту говоря — лицемерие, недостойное нас обоих. И все же я лицемерю, твердя, что люблю ее, люблю даже сильней, чем прежде... А что толку?

Все эти мудрствования привели лишь к одному: я стал еще нерешительнее в проявлениях моей чувственности, а жена не могла этого не заметить. Мало того — она сама предложила мне (представляю, чего ей это стоило!) поискать другую женщину, которая оказалась бы для меня более привлекательной — со всеми вытекающими последствиями. Ситуация, повторяю, безвыходная: я бы мог воспользоваться хоть и гнусной, но все же лазейкой, имей моя жена надежды на новую любовь. Допустим, она и пошла бы на это, но что будет, когда тот, другой, ее разденет?.. Она об этом догадывается, хотя и смутно.

А, что говорить! Словом, сегодня вопрос этот опять всплыл, правда ненадолго. Суть его в том, что жена остается для меня желанной, когда одета, а она мечтает (может быть, не отдавая себе в том отчета), чтобы ее обнаженное тело вызывало у меня желание. Это столь же естественно, сколь и неосуществимо. Ввиду безвыходности положения мое умонастроение как-то уж слишком быстро изменилось: я обнаружил в себе порочные склонности, поставившие под угрозу наше и без того шаткое семейное благополучие. Что ж, тем лучше, одна неразрешимая проблема наслаивается на другую, причем вторая настолько примитивная, что в какой-то мере ослабляет напряжение, вызванное первой.

Дешевое оправдание! Просто мне удобнее так считать, а напряжение все равно существует, чем бы оно ни было вызвано. И нет такой силы, которая могла бы его снять.

17 декабря

Кто он? Не могу сказать, чтоб я сгорала от любопытства или мне так важно было это узнать, но, с другой стороны, это же вполне естественно, что он меня заинтересовал, во всяком случае, не вижу причины, почему я не должна задавать себе этот вопрос, если мне так хочется. Итак, кто он? Без сомнения, он не из здешних — мелких ремесленников и пенсионеров. Но он не похож и на служащего или школьного учителя, хотя и часто носит под мышкой книги, названия которых мне не удалось разглядеть. Нет, пожалуй, это не то слово... Есть в нем какая-то вальяжность, но он этому, кажется, не придает значения. К примеру, пальто у него наверняка очень дорогое, но поношенное, и носит он его небрежно, чуть подняв воротник. То же можно сказать о его шляпе и перчатках. В третий раз спрашиваю себя: кто же он? Для чего и откуда забредает сюда в этот час? Живет ли он поблизости или просто оказывается здесь случайно? Все те же праздные вопросы, которым суждено остаться без ответа, если, конечно, я не спрошу его напрямик, а он не удовлетворит мое любопытство.

Но это вряд ли: он все время молчит. Его голос, красивый, мужественный, слегка прокуренный и... как бы это получше выразиться... голос человека, много повидавшего на своем веку и привыкшего изъясняться намеками, я слышала считанные разы. В лучшем случае скажет «добрый вечер». А когда в первый раз пришел, то лишь кивнул на кофеварку, а потом, когда я сделала кофе, — на полку позади меня, туда, где стояли три бутылки, одна из них с коньяком. Угадать нетрудно — что еще сочетается с кофе? И ему как будто нравится эта игра в молчанку: придет, покажет, выпьет и уходит, буркнув что-то в знак благодарности и даже не удостоив меня взглядом.