— Что ж, — проронил после короткого молчания старик, — вы, сударь мой, устали и голодны. — Вместо «голодны» послышалось почти что «холодны». У старика был ярко выраженный и оттого особо неприятный местный выговор. Местным или аристократичным было и присловье «сударь мой». — Добро пожаловать, теперь уж все одно, — прибавил он.

Что именно он разумеет, я не понял. Впрочем, то было приглашение — я поспешил его принять. Следуя за стариком, я подошел к заветному столу и облегченно сел на выдвинутый стул.

Старик остановился около меня, по-прежнему не убирая свой пистоль. Знаком он предложил мне подкрепиться. Сделать это с легким сердцем было не так-то просто. Кроме пресловутой миски супа, еще одной с каким-то варевом из овощей — капусты, судя по всему, — полбулки хлеба, двух бутылок и судка растительного масла, пустых тарелок на столе не наблюдалось. Ради приличия я стал отнекиваться, уверяя, что мне неловко лишать его законной трапезы. Он сделал жест, который означал: пустое, еды довольно в доме. В итоге голод взял свое, и я набросился на незатейливый ужин. Все в той же позе, с опущенными по бокам руками, он созерцал меня глубокомысленно-угрюмо и продолжал молчать.

Под этим молчаливым взглядом я чувствовал себя довольно неуютно. Собрав остаток сил, я попытался завязать беседу. Успеха моя попытка не имела. На все мои досужие вопросы он отзывался односложным «да» иль «нет» и только хмыкал, словно боясь отвлечься от созерцания моей особы. Мысленно я сравнивал его с котом: стараясь ни на миг не выпустить из поля зрения врага или добычу, тот не моргнет обоими глазами, но каждым по отдельности. От съеденного по моим членам стала растекаться сладостная теплота — преддверье нескончаемого сна. Сквозь одурманивающую пелену еще мерцали огоньки тревоги, из коих самый яркий был следствием всепроникающего взгляда моего хозяина. Как бы то ни было, теперь он виделся мне в поволоке смутной дымки и вызывал ничем не нарушаемое безразличие.

Не в силах побороть усталость, я головой приник к столу. Мой томный взгляд лениво заскользил по малочисленной посуде. Из двух разрозненных тарелок одна была простой крестьянской плошкой, крашеной и грубоватой; другая, наоборот, — из тонкого фарфора, с оттиснутым на ободке изящным гербом, тем самым, что красовался на стульях и камине. После того как я опустошил его посудины, хозяин подал новый знак сидеть и ждать, а сам, не поворачиваясь ко мне спиной, направился к двери и был таков. На пороге он слегка помешкал и задержал на мне взгляд, полный недоверия, как бы желая убедиться, что без него я не свершу чего-либо предосудительного. Под шелест войлочных бабуш старик бесследно растворился, как будто впитанный стеной. Собаки, расположившиеся у огня, вскочили с мест и, глухо поворчав в мой адрес, всем видом показали, что им-то страсть как не хотелось бросать непрошеного гостя одного. Однако же они последовали за своим властителем, влекомые его неодолимой силой.

Вскорости старик вернулся. В правой руке он, как и прежде, сжимал «костлявый окорок», а в левой держал тарелку с круглыми сырками — по виду местной выработки, — которую и водворил на стол. На этот раз он тоже сел, не рядом, а напротив. Свое оружие он положил меж нами. Я от души благодарил его и счел себя обязанным любой ценой продолжить разговор, что было в моих же интересах. Похоже, старик готов был приютить меня. Только как вынести это нечаянное соседство со столь загадочным субъектом, казалось, чуждым самому людскому роду? Мне не терпелось растопить холодность старика, расположить его к себе и успокоить.

На мой простосердечный лепет он отвечал привычными кивками и продолжал сверлить меня неумолимым взглядом. Под конец его гнетуще сумрачное выражение смягчилось: что-то в моих словах или, скорей, в манере говорить пришлось ему по нраву. Удвоив рвение, я был вознагражден целою фразой, не относившейся к моим вопросам и сказанной им как бы вообще:

— Сюда никто и никогда не входит. — Следом за ней старик изрек вторую, побагровев от гнева: — Вернее, не входил, покуда эти ее не осквернили.

Одолевая тупое безразличие, я про себя истолковал: «Вернее, никто и никогда здесь раньше не бывал; а вот теперь вояки осквернили мою обитель». Я не стал вдаваться в тонкости по поводу того, чего тут было больше — скорби иль высокомерия, когда хозяин назвал вторжение в его жилище оскверненьем.

Затем старик вновь погрузился в упрямое молчание. Я мог довольствоваться тем, что своего добился и с ним установил пусть зыбкое, но все-таки общение. Напряжение мое заметно спало, но смутная тревога так до конца и не развеялась. Здесь, похоже, я стал клевать, как говорится, носом, ибо заметил с неимоверным, но сглаженным мгновенно удивленьем, что на лице хозяина мелькнула чуть уловимая улыбка. Он, сколько помню, предложил мне следовать за ним. Я очутился в длинном коридоре, со стен которого за мною наблюдали оленьи головы. Еще немного, и я вступил в просторную пустую комнату, где находилась высокая кровать, увенчанная балдахином. Я рухнул на нее и машинально натянул на плечи покрывало.

Еще мгновенье я раздумывал о тех опасностях, какие могли меня подстерегать, и заключил, что этакому горемыке уже нигде ничто не угрожает; а может, заключить и не успел. Единственное, что я успел услышать — был скрежет запираемой снаружи двери. Однако он меня не тронул. Меня уже ничто не трогало: глубокий благодатный сон окутал все вокруг.

Проснулся я, должно быть, поздно. Сквозь основательно расшатанные ставни врывался яркий луч, который предвещал погожий день — предвестие, подхваченное мерным щебетаньем птиц. Комната была почти такая, как и представилась мне смутно накануне. Кроме источенной древесными жучками, пыльной и без простыней кровати с балдахином, вся остальная мебель состояла из потемневших тумб, служивших более для украшенья, нежели для обиходной надобности, да нескольких высоких мягких стульев. Стены комнаты почти до середины скрывала деревянная и тоже потускневшая обшивка.

Пока я пребывал в давно забытой, сладостной истоме, вкушая удовольствие (не столь оправданное) от настоящей, хоть и старенькой кровати и пробужденья в бодром духе, за дверью прошуршали легкие шаги, которым я не придал особого значенья. Я соскочил с постели и распахнул окно. Безудержные волны света залили комнату. Солнце давным-давно взошло и золотило лесистый склон, тянувшийся неподалеку. У его подножья ютился сочно-зеленый луг, вот-вот готовый вспыхнуть под светоносными лучами. Внизу, почти под окнами, тишком шушукались садовые деревья: там затевалась птичья перепалка. Дворовые постройки, казалось, спали беспробудным сном. Вокруг не видно было ни души, и лишь деревья жили воробьиной потасовкой. Незамутненный воздух обдавал приятной свежестью. Все дышало столь завершенным, столь благостным покоем, что постепенно моя благонастроенность переросла в сплошное ликованье чувств. Вчерашние усталость и тревога, весь нескончаемый кошмар моей рискованной и бесприютной жизни мне представлялись какой-то безобидной, стародавней выдумкой.

Меж тем настало время привести себя в порядок. Поскольку комната была для этого не приспособлена, я попытался выйти. Дверь оказалась заперта; и тут я вспомнил, что, засыпая, слышал, как хозяин запирал ее на ключ. Хотел позвать, но спохватился, что тем самым упрекну хозяина в чрезмерной подозрительности. На всякий случай еще раз потянул за ручку — дверь неожиданно открылась. За это время дверь отперли так тихо, что, стоя рядом, я не уловил ни звука.

Я вышел, напевая, в гостиную, украшенную дорогими гобеленами в весьма плачевном состоянии: то тут, то там свисали их полинявшие обрывки. Мебель здесь отсутствовала вовсе. Я перешел в коротенькую галерею, с которой открывался выложенный камнем дворик. Потом вернулся в дом и оказался в широком коридоре с тремя большими окнами: в том самом коридоре, что накануне вечером запечатлел сквозь сон. И снова на меня воззрились оленьи головы, являвшие вместе со связкой вертелов, охотничьим рожком и ржавеньким ружьем с запалом убранство этой части дома. За коридором следовали три комнатушки без окон и с расписанными стенами. В первой, припав к стене, расположился колченогий столик; во второй — массивный шкап с разомкнутыми створками; в последней сбились в кучку соломенные стулья и детский стульчик, точно трон, украшенный резьбой. Двери комнат были то из резного дуба, то из потемневших крашеных панелей, а то и вовсе из грубоватого каштанового теса. Словом, повсюду я наблюдал уже подмеченные беспорядицу и запустенье — нерасторжимые приметы увядшего великолепия.