Девочка вытянула ноги, резко откинулась назад и соскользнула на одну ступеньку вниз, затем еще на одну, еще... Сперва она помогала себе руками, а потом набрала скорость и съехала до самого низа. Взбежала по лестнице, уселась и опять запрыгала голым задиком по гладким ступенькам. Я не уверен, что понял смысл этого послания, а лучше сказать — признания, я сам себе не верил и выскочил из укрытия. «Повтори, милая!» — подавляя возбуждение, ласково воскликнул я. Но девочка, застигнутая врасплох, испугалась и захныкала, прикрываясь локтем. «Да повтори же!» — настаивал я. Все было напрасно: она ударилась в рев и попыталась убежать. Тогда я схватил ее, зажал в угол и зарычал, теряя голову: «Повтори-и-и! Я не понял! Повтори, ми-лая!» Я кричал уже во весь голос, а она сотрясалась от рыданий, и коленки у нее подгибались. Никакими силами нельзя было заставить ее снова сесть на ступеньку, и я так ничего и не понял (из нее вообще невозможно что-либо вытянуть).

Собака тоже боится меня, то синеет, то бледнеет от ужаса, будто корова при виде мясницкого топора; она опускается на задние лапы, запрокидывает голову и, поворачивая морду, косит на меня то одним, то другим глазом и повизгивает, точно я луплю ее или запихиваю в пасть что-то несъедобное. Потом, упираясь длинными тонкими лапами, опускает голову и глядит с неописуемым ужасом. Она приходит в это состояние из-за сущей безделицы, к примеру, я скажу: «Балда ты, балда», и она спешит убраться подобру-поздорову. Залезает в свою конуру, свертывается на соломе калачиком, вроде бы спиной ко мне, но тут же выворачивает шею и неотрывно следит за каждым моим шагом. Я встаю на цыпочки, подняв плечи, руки мои висят вдоль тела, и гугню, как чревовещатель: «Балда, балда...» Не зная, что делать и где от меня скрыться, собака дрожит мелкой дрожью. А ведь она находит общий язык и с кустом мимозы, и с портиком моего дома. Особенно с портиком, который чувствует себя здесь как дома: расставив ноги, стоит, счастливый, на солнце и в ус не дует. Но и он покрывается мертвенной бледностью, едва я посмотрю на него в упор из сада... Какого черта, что я сделал этой глупой псине, что она так боится меня?

Я написал письмо Гелле и со слезами на глазах умолял солнце, чтоб оставило меня в покое, ведь я не могу ничего изменить. Или пусть объяснит мне еще раз. По правде говоря, я знаю, чего оно хочет, но разве это возможно? Абсолютно невозможно.

18 окт.

Предки посетили меня; было их всего четверо, но главное — что Мот оказался в их числе. Все произошло так просто, я даже не сразу поверил. По ночам в нашей Богом проклятой деревушке, и особенно в моем доме, стоит такая тишина, что слышно, как растет трава. Тишина шуршит и скачет по углам, точно серая мышь; могу поклясться — она тоже боится меня, и недаром: ежели поймаю, ей несдобровать! Итак, оставшись в одиночестве — девочка спала этажом выше, — я позакрывал все двери, чтоб легче было поймать тишину, ведь кухня — ее излюбленная норка. Делая вид, что очень занят, я ходил взад-вперед и разговаривал сам с собою, а собака, лежа на скамейке, следила за мной, ни на секунду не выпуская из виду, да и у кошки, гревшейся на плите, всякий раз, как я приближался, дыбом вставала шерсть. «Посмотрим, придут ли они, посмотрим, как они держат слово!» — бормотал я. И вдруг в соседней комнате послышались странные звуки, точно всхлипывал расстроенный тромбон или булькала из бутылки какая-то влага. Точно, предки! — понял я, и кровь застыла в моих жилах. Постепенно бульканье перешло в тихий, прерывистый, мрачный речитатив. Точно придворные-заговорщики в классической опере, «семерка пик, семерка пик!» — выводили несколько мужских голосов, постепенно повышая тон. Речитатив вылился в героическую арию с теми же словами и завершился мощным хоровым свистом.

Будь что будет, надо пойти посмотреть. Оправившись от страха, я на цыпочках приблизился к двери, однако она не открывалась, точно кто-то держал ее с той стороны. Я отскочил назад, и тогда дверь медленно повернулась на петлях. В проеме показалась величавая старуха в шелках и кружеве, огромный крючковатый нос ее нависал над острым подбородком.

— Когда-то здесь все двери открывались вовнутрь, — холодно заметила она, разглядывая меня.

— Кто вы?! — вскричал я в смятении.

— Кто? Королева Черепков, — удивленно ответила старуха и поднесла к носу крепко надушенный батистовый платок. — Я служила здесь судомойкой, когда Боров, ваш прапрадед, женился на мне. — И тотчас, не замечая моей растерянности, она сбросила маску оскорбленного достоинства, сгорбилась, съежилась, щеки ее чуть порозовели, и она взяла меня за руку. С нескрываемой приязнью оглядела меня и залопотала невнятно, будто с полным ртом: — Он там, вместе с Упрямцем и Мотом. Пойдемте, нас ждут, — заговорщицки добавила старуха и двинулась вперед, столь поспешно шурша кринолином, точно ноги ее не касались пола.

Гостиная была залита ярким светом, а в столовой, куда она вела меня, мерцал слабый огонек. За столом сидели три человека, одетые, насколько я мог различить в полутьме, весьма странно; головы их были в тени, а руки, казавшиеся огромными в неверном свете одинокой свечи, лежали на красной скатерти. Я увидел розданные на четверых карты и четвертый — свободный — стул, значит, для меня. Лица у предков были бесстрастные, равнодушные, лишь один покосился в мою сторону; всем своим видом они показывали, как утомительно было сие ожидание, точно я в этом виноват — попросил разрешения отлучиться и теперь вернулся продолжить игру...

— Они уже сдали, вы не против? — спросила Королева Черепков. Я взял свои карты.

— Ставьте, — проворчал мой партнер, выложив на стол семь монет.

— Ни за что на свете! — взорвался один из наших противников.

— Но почему, скажите на милость?

— Потому что они желтые, как лимон и как солнце, к тому же напоминают мне о вашем расточительстве.

— Или о вашей скупости. Что бы вы ни говорили, дражайший сын, я все равно буду играть на деньги, — заявил первый.

— Ну что ж, вы об этом еще пожалеете! — отступил второй собеседник; он раскачивался на стуле, не в силах совладать с раздражением.

Все ясно: я играю на пару с Мотом, против нас — Упрямец и Боров; глаза мои уже привыкли к темноте, и я легко узнал последнего по испуганным глазам и собранным в свиной пятачок губам. Против всякого моего ожидания Мот был вида хмурого, даже печального и одет довольно небрежно, хотя то, что мне показалось широким охотничьим плащом, в его времена вполне могло быть судейской мантией. Упрямец составлял полную его противоположность: оживленный, веселый, румяный, брови тонкие (а у Мота — густые и сросшиеся), атласный камзол, какие носили в XVIII веке, и роскошный парик, ежеминутно поправляемый ухоженной рукою.

И тут меня осенило: мой партнер не случайно играет на деньги — он хочет мне подсказать, где находится тайник! Упрямец пошел с туза и злорадно объявил:

— Высшая ставка!

Мот ответил тройкой, за что был облит молчаливым презрением соперников.

— Уф! — выдохнул он и подмигнул мне со значением, однако досадливая мина так и не покинула его лица; потом осторожно выложил на стол пятерку червей. — Ва-банк! — И мне стало ясно: это схема, я должен искать некий пункт «Н».

— Все ваши старания напрасны, — вмешался Упрямец с наигранной любезностью. — Я уже нашел клад и спустил его вместе с Озерной Девой, когда...

— Не верьте ему! — разъярился Мот.

Кон следовал за коном, и вскоре я узнал все, что мне было нужно: сокровище находится в пункте «Н», закрытое на крючок.

Вдруг Королева Черепков, сидевшая с вязаньем подле Борова, закатила глаза и разразилась фальшивейшим вокализом, аккомпанируя себе на воображаемой клавиатуре, — она вела себя на редкость нелепо, — но так же внезапно и утихла.

— Не обращайте внимания, — извинился за нее Мот. — Она чувствует приближение рассвета. Есть еще время, моя старушка!

В этот момент — мне показалось — пропел петух.

Немного погодя вспыхнул настоящий скандал, из-за которого я и проигрался. Затеял его Упрямец, сдержанно пеняя Борову: