Но вернемся к Джинетте. Она стояла в нерешительности, а я, как хищник, уже было приблизился к ней, прежде смерив ее оценивающим взглядом. В ответ она одарила меня одним из своих отсутствующих взглядов, который мгновенно остудил мой пыл. И слава Богу, потому что минуту спустя из подворотни вышел молодой здоровяк в кожаной куртке и увел Джинетту. А я продолжал слоняться как неприкаянный. Но приближалась полночь — время чудес и безумств, и я решил: теперь или никогда! Пожалуй, удобнее всего нести караул, а затем идти на приступ в одном зеленом кафе (я имею в виду, что там все зеленое: стены, кресла, скатерти на столиках), где мне не раз встречались женщины сомнительного поведения; там я и расположился.
Две-три женщины там действительно были, но, во-первых, не одни, а, во-вторых, по их полусонному виду и не определишь, те ли это дамочки, что мне нужны. Я уж было хотел плюнуть на все, но вдруг вошла она... Да, это уж точно она — в походке, в постукивании каблуков, покачивании бедер, в глазах было что-то такое, что позволяло заключить без всяких сомнений: она — женщина сомнительная. Садиться она не стала — пила стоя. И все оглядывалась по сторонам, видимо выискивая, кому бы себя предложить. Пригласить ее к столику, будет несложно.
Она была черна как ворона; ноги длинные и стройные, хотя немного волосатые. Она уселась, поддернула рукава, и я увидел, что руки у нее тоже волосатые. Небось и все тело такое — и живот, и грудь? Заговорила резким, хрипловатым голосом. Я не знал, что сказать, но она быстро вывела меня из затруднения, заведя разговор о каком-то фильме (мне неизвестном); однако то и дело прерывала свой монолог, барабанила костлявыми пальцами по столу, что-то мурлыкала себе под нос. Меня сковывали мысли о волосатом теле, и я молчал — не то чтобы начисто позабыл о цели своего прихода, нет, мне все еще смутно хотелось чего-то, но от выпитого вина я совсем обмяк, и недавняя лихорадка постепенно сменялась усталостью и отвращением. Наконец она не вытерпела и, откровенно посмотрев на меня, сказала:
— Вот что, дорогой, пора бы уж на что-то решиться.
— То есть?
— Или ты думаешь, я здесь всю ночь буду с тобой торчать без дела?
И я обратился в бегство. Все пошло прахом, я снова в своем предместье, и не только не успокоился, а еще больше себя взвинтил. Как обычно, по дороге домой заглянул в бар выпить кофе: слабое, но все-таки утешение. Этот бар всегда был моим единственным убежищем. Так, а что же дальше? Пишу эти бессвязные фразы и тем убиваю время: скоро три, до рассвета еще далеко, но раньше мне не заснуть. Впрочем, это не главное, я не забвения ищу, мне нужен способ... Всю жизнь я пытаюсь найти способ, как сделать либо не сделать что-то, в этих поисках, можно сказать, смысл моего существования. Так-то...
Кофе мне подала Россана. Она вся — вспышка, взгляд сверкающих черных глаз (блеск и чернота не исключают друг друга, судя по некоторым драгоценным камням и глазам отдельных женщин); во взгляде ее уживаются робость и... нет, не дерзость и уж тем более не нахальство, а некое любопытство или, вернее, жажда жизни. Взгляд, мгновенный, как всякая вспышка, озаряет ее лоб и тут же погружает его в тень, когда она опускает голову. Но как же худа эта девушка — кожа да кости, грудь, наверно, не разглядишь, даже если она поднимет руки, что же до всего остального, то из-за этого широкого фартука, а может, халата трудно составить себе какое-либо представление. Или это лишь видимость, ведь бывает такая обманчивая худоба, а если ее раздеть, все окажется на месте? К тому же Россана чересчур высокая, то ли так кажется из-за этой нелепой прически. А руки красивые. Да может, вовсе и не она подала мне кофе? Порой у меня возникает подозрение, что Россана на самом деле не Россана, а ее сестра: они ужасно похожи, и я их путаю, как бы сливаю в один образ. Если так, то взгляд-вспышка принадлежит обеим или также является чем-то средним.
Ладно, пойдем дальше. Что будет, если я отброшу свои иллюзии, откажусь от права на независимое существование и вернусь к жене, заставлю себя вернуться? Без сомнения, спать я буду спокойнее, ради спокойствия люди, бывает, жертвуют всем, даже своим призванием, своими убеждениями, как они их понимают... Ну уж нет! Это было бы низостью в чистом виде, низостью, ничем не оправданной, даже уныло-благопристойным чувством долга или ответственности. Какой ответственности? Ответственность лежит на тех, кто добровольно взял ее на себя, а я не брал на себя никакой ответственности ни перед семьей, ни перед людьми, ни перед самим собой. Если брать на себя ответственность, то, пожалуй, можно дойти и до пресловутого уважения к себе, и — чего доброго — до демократии, этого мне только не хватало! Благодарю покорно! Уважение к себе — не что иное, как форма милосердия в трактовке Пульчинеллы: «Сперва будьте милосердны ко мне». Вот и вашему покорному слуге не хватает нежного, любящего существа, которое бы окружило его преданной заботой, вниманием, — речь, понятно, идет о женщине. А моя жена настолько ожесточилась, что и о своих детях с трудом может заботиться; правда, они и мои дети, но это уже другой вопрос. Причин и поводов для ожесточения вполне достаточно: даже если исключить наши частные проблемы, то такой зловещий, дьявольский институт, как семья, сам по себе способен ожесточить кого угодно, не говоря уже о нежно любимых детках, которые, как ни крути, настоящий бич. Сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей!.. [62]
Черт подери, я уже и до проповедей дошел! Ложись-ка лучше спать без Божьего благословения. Время на раздумья у тебя есть, ведь ты уже не в первый раз надолго пропадаешь из дома. Они не встревожатся, а будут терпеливо ждать, не подозревая, что ты решил оставить их навсегда. Ты свободен, никто тебя никуда не гонит, а если и надумаешь вернуться, ни перед кем не надо будет оправдываться.
Но я не хочу возвращаться, я хочу... того, чего хочу я и что необходимо мне.
18 декабря
Сегодня утром я ехала в центр и в автобусе встретила его: он сидел, весь, до глаз, обмотанный огромным шерстяным шарфом, и шапка нахлобучена низко-низко на глаза, должно быть, замерз, хотя на улице совсем не холодно. В автобусе я его сразу приметила и не села, потому что единственное свободное место было рядом с ним. Стоя, я уцепилась за поручень и всю дорогу (признаюсь, это стоило мне немалых усилий) ни разу не взглянула в его сторону, а уставилась в окошко. Я не знала, где он выйдет, поэтому у меня все время было такое чувство, будто он встал и продвигается к двери. А если, проходя мимо, он мне что-нибудь скажет? Хотя что ему говорить? На всякий случай я приготовилась произнести в ответ что-нибудь этакое, ни к чему не обязывающее. Видел ли он меня? Кто его знает, иногда мне казалось, что он на меня смотрит, я ощущала на спине, даже на ногах (ноги у меня тоже недурны — уж не помню, упоминала ли я об этом) какое-то притяжение или касание, в общем, нечто такое, что мы, женщины, всегда чувствуем, когда на нас смотрят, но с уверенностью, конечно, сказать не могу. А после, когда автобус подъезжал к моей остановке, я краешком глаза увидела, он еще здесь. Я еле-еле вышла, чувствую — ноги не идут. Автобус тронулся, и тут уж я больше не выдержала — подняла глаза к окошку, смотрю, права я была: он взгляда с меня не сводит. Ну, мне бы сразу же глаза опустить да идти прочь, как ни в чем не бывало, а я, сама не знаю зачем, взяла и приветливо ему улыбнулась. И он, уносясь в автобусе, улыбнулся мне в ответ.
Когда же вечером он, как обычно, зашел выпить кофе, то огорошил меня вопросом:
— А это что такое? — И указал на кольцо, незатейливый золотой ободок, который я ношу на безымянном пальце правой руки. — Вы обручены?
— Нет, — ответила я и почувствовала, что глупо краснею. А потом добавила, словно оправдываясь: — Оно мне от тети осталось. — (Чистая правда!)
Он ничего на это не сказал и тотчас ушел.
В общем, пустяки, все дело в том, что... Ах, море, унылое, однообразное, по большей части серое море, ты всегда у меня перед глазами, что ж не поможешь, не подскажешь, не пропоешь мне сейчас своим ритмичным и надрывным голосом. И что прочту я по звездам, почти невидимым отсюда, из-за стойки, — уж слишком слепят все эти лампы! Что за странный трепет пробегает утром по моему телу, едва я просыпаюсь? Что со мной творится? Из каких слащавых книг выудила я эти слова?.. И вовсе не из книг, я просто писать не умею, вот уж он, наверное, умеет...
