В Сайгоне мы видели все разновидности грязных сделок, на какие толкает людей любовь. Торговые соглашения, приводящие к брачным союзам, многоликая ложь, тела, за деньги обращенные в безвольный инструмент. Некоторые жены французских колонистов со временем становились развратнее любой профессиональной шлюхи в Шолоне. В борделе, по крайней мере, все было понятно: купля-продажа без лишних слов, отсчитал пиастры — и в постель. Ни капли лицемерия.

Там я стал мечтать о любви, любви искренней, но свободной от приступов щепетильности, от психологического расчета, от нервической скованности, которыми бывают отравлены романтические отношения на Западе. Возможно, Тина завораживает меня все сильнее именно тем, что с ней можно скользить по поверхности.

Вчера вечером мы устроили автогонки по дороге в Остию. Выехали с пьяцца Монтечиторио в полночь. Часовые в будках у здания парламента с завистью смотрели на наш кортеж. Вальтер посадил на заднее сиденье своего мотороллера красивую брюнетку по имени Марилу, которая то и дело громко хохотала. Один немецкий актер, Руди, ехавший в мощной, ревущей машине, прихватил с собой молодого механика-итальянца. А со мной ехала Тина.

Когда мы проезжали по Корсо, треск моторов эхом отдавался в этой узкой, как ущелье, улице с высокими домами. Мы медленно вереницей обогнули Капитолий, а затем уже поодиночке рванули к пригородам. Машины обгоняли друг друга, сдавали назад, проскакивали одна перед другой. Желтые полосы на дороге убегали из-под колес. Вальтер вдруг дал газ. Я тоже поехал быстрее. Руди отставал, но, по-моему, его больше занимал механик, чем гонка.

Моторы натужно ревели. Здесь уже гудрон автострады освещали только наши фары. Я несся все быстрее, в каком-то опьянении, чувствуя полноту жизни.

— Faster, faster! [12]— кричала Тина.

Задние фары мотороллера высвечивали на дороге узкую полоску, по которой я ориентировался как мог — вправо, влево, теперь прямо, дать газ.

— Faster!

Впереди был поворот, я убавил скорость, а немец попытался со мной поравняться. В зеркале заднего вида мелькнули радиатор и слепящие фары его машины. Тогда я выжал из мотора все что мог и сумел вписаться в поворот, оставив Руди далеко позади, но Вальтер не сдавался, он ведь еще и знал эту дорогу лучше всех нас. В какой-то момент он остановился и поднял руку. Гонка была окончена.

Мы развернулись и поехали обратно в Рим. Три машины ехали одна за другой, как взмыленные скаковые лошади, которые возвращаются в конюшню. Лицо овевал упругий ночной ветерок. От дороги пахло кипарисовыми шишками: эти маленькие шарики десятками падают на асфальт, и их расплющивает колесами. А ночь вокруг распространяла терпкий и сладкий аромат, чуть отдающий мятой: он одурманивал, как запах клея.

Напоследок мы заехали в клуб «Ругантино». Немецкий актер и его механик куда-то исчезли. Вальтер прижимал к себе Марилу. Мы пили. Оркестр играл песню, которую все время крутят по радио, потому что ее поет Джеки Чейн, бывшая подружка Тони Армстронга-Джонса.

Мост Святого Ангела. Полночь. Тина снимает туфли и влезает на перила. Прожекторы, установленные под арками моста, освещают ее снизу. Она раскидывает руки, словно канатоходец, и медленно, осторожно делает несколько шагов вперед. Сияет луна, и кажется, будто между двумя статуями ангелов крадется эльф. Внизу медленно течет темная вода. Но я знаю: она не упадет.

Ватикан сообщает о выпуске двенадцати долгоиграющих пластинок с записью четырех Евангелий. Время воспроизведения — пятьсот минут.

Ночь в Риме принадлежит варварам. Утро — верующим. Когда утром я еду в корпункт, то по дороге встречаю священников в сутане, катящих на велосипедах. Группы монахинь тихо, как мышки, семенят к монастырям на Авентине. Паломники из всех стран мира стекаются к стенам Ватикана. Испанские священники с черными, фанатично горящими глазами ведут за собой юных школьниц в белоснежных блузках, с гребнями в волосах, как у андалузских танцовщиц. Африканские семинаристы идут в сопровождении белых наставников с длинными седыми бородами: огромный крест, который висит у них на груди, похоже, служит им компасом. Коротко стриженные американские католики прямо-таки пылают энтузиазмом, кажется, они готовы вскарабкаться на купол собора Святого Петра, словно это пик Маккинли. Французы из провинции, в грубых ботинках, с дорожной флягой через плечо, в руках — последний номер газеты «Отважные сердца». Все они собираются на площади под хоругвями и портретами папы Иоанна XXIII, целуют медальоны, прикрепленные к четкам, и бодро спускаются в катакомбы. Под беспорядочный звон колокольчиков в разные стороны движутся процессии, словно полчища сороконожек ползут, подняв усики к небу.

Нельзя сказать, что я живу с Тиной. Днем я работаю в корпункте «Франс Пресс». Иногда она звонит мне из кафе — дома у нее нет телефона. И вечером мы встречаемся. А ночь опьяняет нас, и нам не до разговоров.

Праздник в парке Вилла Челимонтана по случаю приезда в Рим Марвина Шенка, руководителя «Метро Голдвин Мейер». Американцы взяли парк в аренду у Итальянского географического общества: надо думать, ученые были бы удивлены, если бы увидели, какие птицы поют этой ночью у обелиска Рамсеса II. Вокруг Шенка, который после смерти Сэма Цимбалиста стал всемогущим хозяином студии, образовался целый голливудский двор. Продюсеры-янки в галстуках-бабочках заключали сделки с итальянскими партнерами из «Галатеи», «Титануса» и «Люкс Студиос». Итальянцы только что выручили массу денег и получили сразу несколько «Оскаров» за «Бен Гура».

Итальянские фотографы искоса поглядывали на стайку ассистенток и секретарш, сопровождавших заместителей Марвина Шенка: это были девушки в розовых или бледно-зеленых костюмах, с волосами, собранными в пучок, в очках на кончике носа, высокомерные и невозмутимые: казалось, Италию они находили восхитительной, а итальянцев — немного похожими на мексиканцев.

Среди присутствующих попадались актеры и актрисы — я встретил Леа Массари. В беседках подавали шампанское и карибские коктейли. Оркестр играл калипсо.

Шенк произнес короткую речь. Он выразил радость по поводу успеха новых фильмов совместного производства: «Битва при Марафоне» и «Колосс Родосский».

Тина приехала с небольшим опозданием. На ней было изумрудно-зеленое платье для коктейля от модного дома Galitzine. Как всегда, к ней подходят американцы, просят огонька, пытаются завязать разговор, она отвечает либо нет, в зависимости от настроения, поворачивается к ним спиной и уходит. Тину нельзя купить, и это еще слабо сказано, — за это я ее и люблю. Я увел ее к миниатюрному круглому храмику под колоннадой, где был устроен бар. Я выпил две порции виски. Она тоже. Затем мы вернулись на площадку для танцев. Оркестр играл болеро, толстый латиноамериканец томно шептал что-то вроде:

Мы медленно кружились среди других танцующих, саксофон подхватывал глухие, подводные звуки контрабаса. Я чувствовал, как груди Тины прижимаются к моему телу, а ее волосы касаются моей щеки. Кругом были боссы «Метро Голдвин Мейер» и их холодные секретарши, продюсеры «Люкс Студиос» и их гости в смокингах, а я целовал Тину, медленно, нежно, где мы были, на каком острове, на каком берегу, ночь никогда не кончится, ночь существует для того, чтобы танцевать до зари, чтобы прижимать к себе женщину в изумрудно-зеленом платье, а Тина отвечала на поцелуи, обвив мою шею руками, закрыв глаза, далеко, так далеко отсюда, и мне было хорошо.