Вальтер выдвинул ящик небольшого комода и достал папку с фотографиями.

— Это не так уж трудно. Все девушки, работающие в Риме, занесены в списки.

Он стал просматривать снимки, осторожно вынимая их из конвертов. Для него это был удобный случай показать мне свою работу.

— Что-то я не вижу никого похожего, — произнес он наконец. — У Денизы слишком длинная шея. Это не Пегги, она слишком маленькая… И не Франсина… Ты запомнил какую-нибудь характерную деталь?

— Запомнил. У нее выступающие скулы.

На секунду Вальтер задумался, потом щелкнул пальцами.

— Скулы? Тогда это Тина.

Вальтер перебрал несколько папок с фотографиями, вытащил одну и достал из нее пачку снимков.

— Вот она.

На фотографиях, стилизованных под застывший кинокадр, она была изображена в пяти разных ракурсах. В профиль: строго сжатые губы, непослушная белокурая прядь. В три четверти: глаза опущены. Анфас: улыбка, застывший взгляд. Сбоку: иронический ракурс, заставляющий вспомнить японскую гравюру. И последний: смеющаяся девушка в непринужденной позе.

— Кто она?

— Американка, Тина Уайт. Подожди, у меня тут есть еще кое-что. Вот, смотри.

Черно-белый снимок. На девушке вечернее платье, стянутое на талии и украшенное бантом. Пальцы сцеплены, руки опущены. Профиль грациозно склоненного лица как бы служил границей между светом и тенью. Выступающие скулы. Фон темный, на светлом платье глубокие тени.

— Платье от Capucci, — пояснил Вальтер. — Я снимаю это с большой выдержкой на очень чувствительную пленку. Получается такая выразительная игра света и тени, словно в старом детективном фильме, и я…

— А девушка? Эта самая Тина Уайт?

Вальтер взглянул на меня в некотором замешательстве.

— Ну, могу тебе сказать, что она весьма фотогенична. Камера ее любит. В Риме она недавно, около года. Американка, очень востребована как модель, бывает на приемах. Но…

— Что «но»?

Казалось, он смутился.

— Знаешь, из нее слова не вытянешь. Мне нравятся более живые, общительные девушки.

— Такие, как эта вчерашняя Памела?

— Вот именно, — ответил Вальтер со своей неотразимой улыбкой.

— А вот у меня другие вкусы.

— Правда?

Кажется, он удивился.

— Где она живет?

— Не знаю. Но знаю, что сейчас она снимается.

— Снимается?

— Да, в одном итальянском фильме.

Я понял, что Вальтер просматривает картотеку, которую держал у себя в голове и благодаря которой был так полезен новичкам, только вступающим в римскую жизнь.

— Она снимается у Брагальи, — сообщил он. — «Чинечитта», студия номер пять.

Вальтер дал мне телефон исполнительного продюсера. Мне надо было просто позвонить и попросить, чтобы меня пустили на студию, когда там будут снимать Тину Уайт.

Идя по улице Бишоне, я увидел афишу, объявлявшую о гастролях одного маленького цирка. Афиша бьь ла яркая и наивная, как детская книжка с картинками. Дрессированные собачки прыгали через кольцо, силач жонглировал булавами, гимнаст висел на трапеции. На переднем плане гадалка в цыганском наряде, в головной повязке, усеянной звездами, склонилась над картами таро. Эта фигура стояла у меня перед глазами, пока я шел к машине. Она разбередила воспоминания.

Я вспомнил предсказательницу из Шолона.

Это было в Сайгоне, в 1953 году. В тот день ближе к вечеру Джеймс Паркер, попивая пэдди-соду, сказал мне:

— Тебе бы надо посоветоваться с предсказательницей из Шолона.

Я пожал плечами. Гадалки, ясновидящие, колдуны — в китайском пригороде Сайгона этого добра было предостаточно. Видя мое недоверие, Паркер добавил:

— Это настоящая предсказательница. Она там одна такая. Мадам Туи.

Джеймс Паркер работал корреспондентом журнала «Тайм» в Сайгоне. Он был десятью годами старше меня.

— Тогда поедем к ней прямо сегодня, — предложил я.

— Ладно, — согласился Паркер.

Мы сидели в баре отеля «Театр», на террасе. Здесь было не так людно, как напротив, в баре отеля «Континенталь», и считалось, что это заведение — штаб-квартира корсиканской мафии в Индокитае. Впрочем, это было сильно преувеличено. Просто в «Театре» собирались старые корсиканцы, пристрастившиеся к опиуму, унтер-офицеры, имевшие слабость к хорошеньким вьетнамкам, таксисты без счетчика, но в основном — короли валютного рынка, владельцы борделей, торговцы старым оружием и тайные комиссионеры при правительстве Бао Дая.

Джеймс Паркер носил обычно льняной пиджак с полосатым галстуком. Он был сам себе хозяин, подчинялся только главному редактору, и работа его заключалась в том, чтобы наблюдать за агонией французского владычества в Индокитае. С беспощадной прямотой рассказывал он на страницах «Тайм» о драматических событиях, которые в парижских газетах подавались в сильно приглаженном и смягченном виде. В октябре прошлого года Вьетминь начал наступление в Таиланде. Взятие Нгиа Ло, бои за На Сам, победоносные операции в Лаосе — казалось, удача на стороне Во Нгуен Зиапа, даже когда он в тактических целях отводит войска. Правда, в июле парашютисты генерала Наварра заняли долину Лангсон: как говорили, успех операции объяснялся тем, что ее не согласовывали с Парижем.

Но это уже помочь не могло. Дела шли все хуже и хуже. Агенты, возвращавшиеся с вражеской территории, описывали одну и ту же картину, похожую на кошмар: искореженные танки, опрокинутые локомотивы, горящие деревни — и среди всего этого с наступлением темноты вдруг появляется колонна советских грузовиков с потушенными фарами, двигающаяся по дороге, которую успели восстановить тысячи невидимых рук. Пока в Сайгоне пьянствовали и прожигали жизнь, Вьетминь бросал в атаку элитные дивизии, а за ними Шла огромная армия, умевшая проложить себе путь по выжженной земле. Нередко в деревнях находили тела казненных предателей — без головы, с исколотым шипами лицом, изувеченными половыми органами. В этом индокитайском побоище было что-то похожее на последнюю войну карфагенян: крики размалеванных воинов, рукопашный бой, жертвоприношения, отравленные стрелы горцев. Мне тогда исполнилось двадцать два. Не самые благоприятные обстоятельства для начала карьеры.

В 1953 году по пути в Сайгон я сделал остановку в Гонконге. Меня пригласил на ужин помощник Франсиса Лара, корреспондента «Франс Пресс» в этой британской колонии. Его звали Пьер Бертекур, он родился и вырос в одиннадцатом округе Парижа. Он без конца проигрывал пластинки Чарли Паркера на старом граммофоне. В какой-то момент, понизив голос, он спросил:

— Вы что, собираетесь остаться в Сайгоне?

— Да, на некоторое время.

Он пожал плечами.

— Конечно, — сказал он, — там есть наемные партнерши в дансингах. Полуночные цветы в платьях с разрезами. Разборчивые, капризные. Но все-таки…

В комнате пахло лимоном и газетной бумагой.

— Что «все-таки»?

Он опять пожал плечами.

— Но все-таки, — медленно повторил он, — это большая куча дерьма!

Он не солгал. Из моего окна в отеле «Континенталь», где номер стоил тридцать пиастров в сутки, я смотрел на Сайгон, как смотрят на берег с потерпевшего крушение корабля. В струю воздуха, разгоняемого вентилятором, все время затягивало мелких желтых насекомых. С людьми происходило примерно то же самое. Одним из наиболее процветающих предприятий в городе была фирма «Тоби»: она изготавливала цинковые гробы для возвращения тел на родину.

Целое общество доживало здесь последние дни. По улицам сновали велорикши, развозившие дам в часы адюльтера. По вечерам на виллы влиятельных представителей Франко-Китайской компании и фирмы «Дительм» приезжали на стаканчик аперитива индо-китайские богачи в белых льняных костюмах, шляпах от Motsch, прикрывающих волосы, собранные в пучок, как у Будды, а телохранители ждали их, стоя у громадных сверкающих автомобилей и жуя бетель. Эти обреченные существа сгорали в лихорадке наживы. Помещики-миллионеры из восточных районов, отправлявшие дочерей в европейские частные школы, владельцы рисовых плантаций с Запада, наживавшие состояния на торговле пэдди — рисовой водкой, священники, пускавшие в оборот деньги своих миссий, уполномоченные фирм «Декур» и «Кабо» — все они, предчувствуя неизбежный крах, готовы были заложить родную мать, чтобы добыть лишний пиастр. В то время как офицеры колониальной армии преследовали противника в лесах, где за сорок лет до этого герцог Монпансье охотился на кабана, эти воротилы черного рынка думали только о себе. Каждую неделю гидросамолет Индокитайского банка отправлялся в Макао, распугивая алых бабочек, порхавших над рекой: золото улетало из Сайгона. Но это было сущей ерундой на фоне всевозможных сделок и спекуляций, благодаря которым создавались денежные потоки, помогавшие городу выжить. Штуки полотна и рулоны шелка, бензин, бочки китайского пива, тигровые шкуры, ящики дорогого шампанского, кофейные машины, немецкие винтовки, кроличьи лапки, китайское олово, ампулы с морфином, презервативы, мешки манго, голландские порнографические альбомы — все продавалось, обменивалось, пропадало, возвращалось, переходило из рук в руки через самых невообразимых посредников: старый китаец, которому никто не ссудил бы ни гроша, вдруг вынимал из кармана толстые пачки пиастров. Весь город считал и пересчитывал — на счетах, на бумаге, на арифмометрах, на пальцах. «За мою жизнь я видел такое только дважды, — сказал мне как-то вечером старый биржевой маклер, исколесивший всю Азию. — В Шанхае в тридцать седьмом году и во Владивостоке при атамане Семенове». Тогда, вспоминал он, лица людей были искажены жаждой наживы.