Вспоминаются репортажи, которые я писал среди этого хаоса… День, когда после обеда я оставил Тину в холле гостиницы «Челси» — странном месте, где на стенах висели пейзажи, стояли кожаные кресла, деревья в кадках и расхаживал негритенок в фиолетовых брюках, предлагавший наркотики. Тина все же спросила, почем он берет. Оказалось, триста долларов за сто граммов амфетамина… Итак, в тот день, после обеда, оставив Тину в холле гостиницы «Челси», я поехал в ООН на встречу с помощником генерального секретаря У Тана. Лифты, коридоры, охранники со значками и незаметный, почти сливающийся со стеной чиновник из Югославии, который сказал мне: «Знаете, что заявил Чжоу-Эньлай?» Нет, я не знал. «Что Китай так же близок к Вьетнаму, как зубы — к губам». Потом он двадцать минут растолковывал мне это образное выражение, а у меня голова шла кругом от тоски и бессонницы, но я стоял и слушал — там, на двадцатом этаже небоскреба на набережной Ист-Ривер… А статьи, которые я написал об убийстве Кеннеди… Спустя три года после выстрелов в Далласе призрак Дж. Ф. К. бродил по Нью-Йорку… Радио, газеты, эксперты по баллистике, выступающие по телевидению… Джек Руби скончался в Чикаго от неоперабельного рака и похоронен рядом с матерью… В витринах магазина «Брентано», на афишных тумбах Седьмой авеню, в метро — повсюду попадалась реклама книги Уильяма Манчестера… История и вправду была захватывающая… Мрачные предсказания, неясная роль, которую сыграл в этом деле вице-президент Джонсон и его окружение, любительские съемки Запрудера, версия о нескольких стрелках… Но меня главным образом интересовали последние заботы и распоряжения обреченного президента, пустяки и мелочи, сопутствующие трагедии… В закодированных сообщениях из Белого дома сотрудники спецслужб называли Кеннеди Lancer, что значит «улан», а Джеки — Lace, то есть «кружево»… Кеннеди, всегда проявлявший исключительное внимание к туалетам супруги, позвонил ей, чтобы предупредить: в Техасе жара, надо будет одеться по-другому… И 21 ноября Джеки прилетает в Даллас в платье и пальто из черно-белой буклированной шерсти… На вечернем приеме первая леди появляется в черном бархатном костюме, ожерелье из двух ниток жемчуга и бриллиантовых серьгах… На следующий день она садится в машину в розовом костюме и круглой розовой шляпке, блузка и сумочка — темно-синие… Через два часа на розовом появятся красные пятна.

Подумать только: я написал об этом статьи, полные немыслимого, бредового фетишизма. Сцена прощания растрогала меня до глубины души… Утром 21 ноября президент завтракает в Белом доме с детьми, болтает с ними, перелистывая газеты. Без четверти десять Каролина встает — ей пора в школу — и целует его: «До свидания, папа». Маленького Джона президент берет с собой в аэропорт, мальчик хочет подняться в самолет вместе с родителями, но папа не разрешает, и Джон принимается плакать. Президент целует сына в последний раз и передает его телохранителю: «Позаботьтесь о Джоне». Сам не знаю почему, но у меня сжимается горло, когда я думаю об этой сцене. Она напоминает мне о Тине, о времени, которое уже не вернуть… Однажды ночью, в одной квартире в Сохо, я снова увидел ее такой, какой она была в Риме. Там были смешливые девушки в обтягивающих свитерах, вельветовых мини-юбках с широкими поясами, в итальянских сапогах. И парни с ласковой улыбкой, которые непрерывно слушали новейшую пластинку «Битлз», стараясь обнаружить в ней тайное послание. Диковинная музыка, бесконечные гитарные переборы, магнитофонные ленты, прокрученные в обратном направлении… Баллады, исполненные под аккомпанемент клавесина и ситтаров… Космическое эхо… Струнный квартет и хор в стиле Доуленда. «Завтрашний день ни за что не узнает…» Там пили апельсиновый чай и угощали домашним печеньем. Я взглянул на Тину. У нее был такой вид, словно она избавилась от своих кошмаров. В ней появились легкость, свобода. Казалось, она взлетела и парит над радугой. Уж не знаю, что они подсыпали мне в чай.

Чтобы преодолеть замкнутость в себе, было лишь два пути: служение людям или саморазрушение. Тина выбрала солнце Италии, но в итоге оказалась на кокаиновых берегах. Ничто не предвещало такого поворота судьбы. Когда ей было десять лет, а мне тринадцать, именно ее все осыпали комплиментами. Прелестная девочка с бантиками, детский полдник, сервированный на французском фарфоре. Позднее, на вечерах с танцами у знакомых в Верхнем Ист-Сайде или на Кейп-Код нахальные угловатые молодые люди приглашали именно ее: она была идеальной героиней романтической комедии. Мне надо было проявлять снисходительность — как-никак я была старшая. Но я мучительно завидовала. Стыдно вспомнить. В этой зависти было что-то слащавое: типичный нарциссизм маленькой идиотки, не желающей замечать реальной жизни. И все-таки лучше бы я осталась завистливой. Тогда моя жизнь пошла бы предначертанным путем. Муж, который может точно назвать сегодняшний курс Доу-Джонса, няня, гуляющая с детьми, подруги с их участливо-ядовитыми расспросами.

Тина отвергла правила благопристойности. В Риме она демонстрировала себя на обложках журналов. В Нью-Йорке, в 1963 году, она стала «девушкой месяца» в «Плейбое». И опять я позавидовала, но на сей раз ее свободе. Я знала, с какой легкостью Тина меняет мужчин, я представляла себе сестру в их объятиях. Добрый доктор Грюнберг помог мне кое-что понять. Пуритане, с одной стороны, почитают целомудренное женское тело, а с другой — лихорадочно мечтают о его поругании. Пасторы и доллары, баптистские молельни и порнография в маленьких кинотеатрах на Сорок второй улице: в основе всего этого — почти религиозная одержимость чужой сексуальной свободой. В те дни моя зависть превратилась в горестное ощущение потери. В эпоху Тома Мэллоя и Грега Чандлера, когда Тина уже сидела на таблетках, я больше ни над чем не смеялась и ничему не завидовала. Попав в окружение Уорхола, она перепробовала все виды наркотического зелья. И было совсем не весело смотреть, какой она стала — нанюхавшаяся, обколовшаяся, наглотавшаяся амфетаминов. Мне не нравилось, что тело моей младшей сестренки, когда-то сидевшей вместе со мной в ванне, превратилось в батарейку, которая постоянно нуждается в кокаиновой подзарядке.

В шестьдесят шестом году дело приняло страшный оборот. В кадрах фильма, снятого Уорхолом, она появляется в сияющем белоснежном ореоле, в блеске первозданной красоты, словно расцветшая лилия. Будто сама природа сотворила лицо двадцатишестилетней Тины на радость целлулоидной пленке: такие лица были у звезд немого кино. Один критик заметил, что в этом фильме у Тины неестественно расширены зрачки. Возможно, в день съемки я приходила к ней на «Фабрику»: в то время я еще пыталась вытащить ее из этого омута, воздействовать на нее — одним словом, сыграть роль матери. Тину часто называют жертвой Уорхола. Но, на мой взгляд, у него не было такой власти над моей сестрой, чтобы погубить ее. Просто в Нью-Йорке Тина нашла для себя зеркало, и это зеркало звалось Энди Уорхол. К тому же в тот период, когда Дрелла снимал «Жемчужную королеву № 2», у него были другие заботы. Он только что удалил от двора свою главную фаворитку, Эди Седжвик, которая подозрительно сблизилась с окружением Боба Дилана. Он готовился снимать следующий фильм, «Девушки из Челси», где Тина уже не участвовала. Она никогда не была рабыней Уорхола. Она использовала его в той же мере, в какой он использовал ее.

Иногда я просматриваю «Жемчужную королеву № 2» на видео. Главным образом тот эпизод, где она сидит прямо перед камерой. Она почти не шевелится, точно зашла в кабину фотоавтомата и замерла в ожидании вспышки. Можно подумать, она смотрится в прозрачное зеркало, а за зеркалом ее всегда жду я. На пленке мелькают черные и белые хлопья, проступают серые штрихи. Кажется, что она состоит из мельчайших точек, освещение — допотопное, как в мрачных фильмах Дрейера. Лицо Тины окружает белое сияние, вроде нимба на изображении святой. Сейчас она исчезнет — или возродится. Все построено на контрасте, как узор, в который складываются чернильные пятна на бумаге, или контуры рисунка, которые обозначаются после обработки кислотой. Такое впечатление, что передо мной первая в мире фотография, рождение Венеры, заснятое Надаром. На звуковой дорожке — приглушенный шум города, убаюканного зимой. Тина слегка поворачивает голову, и тень на ее шее чуть заметно перемещается. Она — белая королева этого неподвижного мира, безмолвного, бесцветного, бесстрастного. Под сияющей поверхностью — голый остов, призывающий Ничто. The Skull [33]. Стоит лицу чуть дрогнуть, ореол колышется, кажется, будто это снято на спиритическом сеансе и камера пытается поймать в объектив ускользающий призрак. Была ли Тина этим призраком? Вот она опять застыла, как статуя. Если я протяну руку к экрану, то коснусь лишь поверхности. Тина слабо улыбается. Она тает в незапятнанной белизне. Исчезает из нашего мира.