Мысль эта была мне невыносима. Я сунул рукопись под мышку и вышел. Было уже позднее утро, и солнечные лучи немедленно усугубили мою мигрень. Проходя мимо огорода, я наткнулся на Уэллера, который был занят курением трубки и пристальным наблюдением произрастания куста салата.

— Стучите сильнее, месье Баррель! Он очень занят. Я слышал, как яростно скрипит его перо… Он даже завтракать будет в шале… Так что, если не хотите оказаться с глазу на глаз с мисс Хогарт, как тот олень, что пошел кутнуть за компанию с охотничьим ружьем, я вас отвезу в Рочеcmep. У меня там кой-какие дела. Достопримечательный город, месье: собор, два аббатства, один музей, одна библиотека, не меньше пятидесяти восьми трактиров… и еще два-три местечка вас заинтересуют.

Я только покивал в ответ и углубился в тоннель, который, согласно разъяснениям Уэллера, вел прямо к швейцарскому шале. В тоннеле я остановился, наслаждаясь темнотой и прохладой этого места, но по тракту над моей головой проехал экипаж, произведя оглушительный грохот. Опершись рукой о стену, покрытую мхом, я прикрыл глаза. Когда я выходил из тоннеля, решение мое уже было принято.

Швейцарское шале возникло передо мной в конце небольшой аллеи. Еще вчера я бы жадно вбирал в себя каждую деталь его экзотической архитектуры, но сегодня у меня уже не лежала к этому душа. Единственным желанием моим было вернуть рукопись, добыть, если удастся, для утишения тоски немного успокоительной настойки и как возможно быстрее добраться до вокзала. Однако на мгновение я все же застыл на пороге, захваченный этим зрелищем: Диккенс за работой. Он сидел, преувеличенно склоняясь над бумагой и уцепившись левой рукой за стол, в то время как его правая рука перелетала со строки на строку. Он выглядел измученным, словно этот инфернальный темп, навязанный его правой рукой, взял у него еще больше сил, чем наша вчерашняя гонка. По временам перо зависало над листом и затем прочерчивало на каком-то абзаце яростные черты — отражения тех глубоких морщин, которые вдруг прорезали лоб писателя.

Ничто не могло его отвлечь. И потому, тщетно постучав несколько раз в стекло, я решился войти.

— Что вам угодно? — сухо спросил он, не взглянув на меня.

Кровь застучала у меня в висках.

— Я принес вашу рукопись, месье! Разве вы не просили меня об этом?

Все с тем же видом досады он медленно положил перо и поднял на меня взгляд:

— Ну и?…

У меня было смутное желание нацепить какую-то предохранительную пуговицу на острие моей критики, но своим почти оскорбительным поведением он, можно сказать, постарался избежать всякого снисхождения. По зрелом размышлении я полагаю, что именно такого эффекта он и хотел добиться.

Я не помню точно своей речи (кажется, сверлящая головная боль и неотрывно устремленный на меня иронический взгляд Диккенса сделали ее излишне язвительной и колкой), но я почти дословно помню ее заключение:

— Вы желали знать мое мнение, месье, я его высказал. Если вы хотели дать очерк нравов, цель не достигнута: ваши персонажи — посредственности, движимые примитивными страстями и грубыми чувствами. Здесь мало фантазии, составляющей ваш гений… А если вы стремились создать роман тайн, то это еще хуже. Ибо с первых же строк читателю ясно, что убийца — Джаспер, и в конечном счете весь роман — лишь маневр для затяжки времени. Что же до желания узнать, жив Друд или мертв, то это весьма слабая пружина…

— Весьма слабая, в самом деле, — пробормотал он.

Я замолчал, испуганный собственной дерзостью, но в те самые мгновения, когда я отчаянно рылся в моей больной голове, изыскивая какой-то приемлемый, щадящий его гордость компромисс, Диккенс ошеломил меня: он вдруг вскочил и не обинуясь пустился отплясывать победный танец. А потом забегал по комнате из угла в угол, потирая руки.

— Превосходно! Превосходно! — восклицал он. — Месье Борель, вы совершенно достойны вашего письма… вы лучший критик, какого можно только вообразить!

Он остановился передо мной и откровенно захохотал, глядя на мое изумленное лицо.

— Потерпите еще несколько часов, друг мой, и будьте готовы к отъезду в Лондон. Сегодня мы пообедаем рано и сядем на поезд в семь пятнадцать… и уж там вы узнаете все! А пока мне нужно еще немножечко поработать.

Он схватил меня за плечи и сердечно их стиснул, но тем же движением он подтолкнул меня к дверям.

— Как вы его назвали?

— П-Е-Д-Ж-А-Х.

Уэллер задумался, и пока он думал, Джойс позволила обогнать себя какому-то старьевщику, толкавшему перед собой ручную тележку.

—  Нет, — изрек Уэллер, — это мне ничего и ни о чем не говорит… В нашем амбаре никакого Педжаха нет… Может, это герой из романа…

—  Во всяком случае, не из его.

Два ряда скромных домиков обозначили начало городского предместья. Уэллер пожал плечами.

—  Кто знает, какие фантазии придут ему в голову… Но самое смешное, что фантазии этой головы становятся евангельским словом для миллионов других. Налево поглядите!

На щите дорожного указателя красными буквами было намалевано: «Рочестер». Поперек щита кто-то натянул ленту с надписью того же цвета: «Клойстергэм».

— И это не все! Хозяин «Трактира путешественников» сменил вывеску… Теперь его клоповник называется «Гостиница Друда». А одному учителю на фортепьянах с Четем-стрит пришлось уехать из города. Почтенные граждане своих дочек ему уж больше не доверяли…

— Почему?

— А не повезло бедняге с фамилией: Джаспер!.. Или вот в прошлом месяце городской совет собирался по поводу одной вредной для здоровья улицы. Так вроде один умник предложил написать господину Диккенсу, чтоб, значит, он поправил дело одним росчерком пера… Не смеялся только ленивый, но я уверен, что нашлись бы и такие, что проголосовали бы!

Через несколько минут Джойс остановилась перед трактиром достаточно приличного вида.

— Так вы уверены, что не хотите зайти перекусить?

При одной мысли о задымленной зале, насыщенной запахами кухни и парами спиртного, меня замутило.

— Нет, спасибо, я, пожалуй, схожу посмотрю собор.

— Тогда я знаю, кто вам нужен. Томми! Тут для тебя клиент!

На зов немедленно прибежал уличный джентльмен лет двенадцати, остановился передо мной и продекламировал свой рекламный текст:

—  Три шиллинга за собор, мистер! Я покажу вам башню преступления и склеп, где был спрятан труп!

— Откуда ты все это знаешь? Книга еще даже не закончена…

— Все так и было, мистер, я вам точно говорю! Мой дядя все видел! Он был там, когда этот гад, учитель пения, скинул того господинчика в дыру!

— Что я вам говорил? — шепнул мне Уэллер. — Я через часок зайду за вами в собор, — прибавил он, исчезая в трактире.

За пресловутые три шиллинга мне удалось отделаться от Томми, но забыть слова Уэллера было труднее. По мере того как я открывал для себя город, он являлся мне все более и более странным. Слегка рассеянные жаркой дымкой солнечные лучи нетвердо, словно неумелый рисовальщик, очерчивали контуры предметов. Людей почти не было. Двое мальчишек угрюмого вида без увлечения перекидывались мячом в пустом пространстве, словно отбывая номер, поставленный спрятавшимся куда-то режиссером, а импозантная главная башня замка, возвышавшаяся над старыми постройками, теснившимися на берегу Медуэй, так же напоминала декорацию, как и великолепные здания Гилдхолла или Истгейт-Хауса. Даже фрукты и овощи на прилавках огородников выглядели искусственными. Когда я приблизился к собору, у меня было такое ощущение, словно я соскользнул в иной мир.

Это ощущение еще усилилось, когда я увидел высокую башню Гэндальфа, возвышающуюся между двумя трансептами. Я вошел в ворота и направился к нефу, но вскоре вынужден был присесть против огромной фрески на хорах, побежденный как этим ощущением странности, так и усталостью и сверлящей головной болью.