Он расхохотался.

— А вот это не тайна! В вашем-то возрасте это нормально!

— Нет, у меня не такие сны… Мне снятся слова.

— Как это — слова?

Крук не сводил с меня глаз. Казалось, он вдруг чуть ли не обеспокоился.

— Я не знаю. Я их вижу во сне. Они движутся. Иногда они прикасаются ко мне. Я ничего о них не знаю, кроме того, что это слова и что они живые.

— Живые, — задумчиво повторил он. — Да, живые. Это так… это именно так. — Он снова принялся за работу, как ни в чем не бывало. — Все-таки надо мне вам кое-что сказать по поводу «Друда»… Представьте себе, что… впрочем, нет, вы все прекрасно поймете сами…

Эта маленькая дополнительная загадка только раздразнила мой аппетит; «Эдвина Друда» ждала та же участь, что и «Bleak House»:едва оказавшись в дортуаре, я начал глотать его не жуя. На все главы экспозиции мне хватило двух часов. У меня сразу вызвал беспокойство этот Джаспер, обдумывающий какие-то нехорошие планы в притоне курильщиков опиума. Затем тот же Джаспер, уже в качестве почтенного регента церковного хора в маленьком городке Клойстергэме, проявлял странный интерес к церковному склепу. А к Розе Буттон, своей ученице, он питал столь же тайную, сколь и постыдную страсть и опутывал ее своими гипнотическими взглядами. Но вот наконец и племянник Джаспера Эдвин Друд, жених Розы волею их почивших родителей. Я сразу невзлюбил этого довольно бесцветного, стандартно любезного героя и, когда после двух третей романа он исчез, не уронил ни единой слезы. Но мертв ли Эдвин? И если да, то кто его убил? Ясно, что не его соперник, бесстрашный и пылкий болван Нэвил Ландлес: слишком очевидное подозрение, но, может быть, это его сестра Елена, она ведь тоже наделена гипнотической способностью; этих двух персонажей вообще окутывала какая-то атмосфера тайны из-за их детства, проведенного в Индии… Но вероятнее, что Джаспер пошел на самое гнусное убийство, чтобы завладеть наконец этой простушкой Розой, и навлек на себя этим преступлением проклятие ада… А кто же этот Дэчери, возникший из ниоткуда в XVIII главе? Новый персонаж? Но зачем тогда он носит парик? Не Нэвил ли это, переодевшийся, чтобы сбить с толку Джаспера? Или клерк Баззард, любитель театра, который должен знать толк в маскарадах? Или сам Эдвин?

Вечером в воскресенье, уже около двенадцати, когда лампочка ночника дарила мне свои последние лучи, я добрался до страницы 324 и прочел:

Я вскрикнул; сосед заворчал, но не проснулся. Семеня босыми ногами по ледяному каменному полу, я побежал в туалет и, запершись, просидел в кабинке до рассвета. Но и это второе прочтение не обнаружило следов, ускользнувших, как я думал, от моего внимания. Я вспомнил оборванное на полуслове предупреждение Крука и вынужден был признать очевидное: «Эдвин Друд» не дописан до конца.

С понедельника до четверга я, как потерянный, блуждал по коридорам, из дортуара в класс, из класса в столовую… Я ощущал какую-то жестокую потерю, словно ужасная смерть настигла того, с кем только что подружился; мне хотелось выкрикнуть мое возмущение в лицо этому миру. В ночь с четверга на пятницу мне приснился абсурдный сон: Дэчери сидел за столом в своей маленькой холостяцкой гостиной и ел хлеб с сыром. Вдруг стены комнаты затряслись, крыша разверзлась, и над головой персонажа появилось мертвенно-бледное лицо Диккенса. «Конечш», — прошепелявил Диккенс, затем взял Дэчери двумя пальцами — я ясно видел, как упала на стол копна длинных седых волос, — и выкинул его из моей жизни в никуда.

Утром я открыл «Эдвина Друда»; его кожа была ледяной. Шорох перелистываемых страниц показался мне глухим, замогильным. Впервые в жизни книга возбуждала во мне отвращение.

До этого я читал так, как водят машину, — не думая о моторе. Но вот машина встала — «Эдвин Друд» попал в аварию. Я поднимаю капот и вместо поршней, свечей и винтов вижу мертвую плоть. Вот сердце для передачи пульсаций энергии из главы в главу, но оно больше не бьется; вот артерии для наполнения кровью абзацев, но кровь застыла. И все это предстало обнаженным перед моими глазами: похабное мясо, внутренности трупа… Скульптурные в своей незаконченности Джаспер, Друд, Дэчери, притон курильщиков опиума и собор Клойстергэма напоминали бездействующие органы. Я вдруг понял причину того гипнотического воздействия, которое неоконченные шедевры неизменно оказывают на людей: в них открывается неприличное, но завораживающее зрелище смерти. Подводя к простой экстраполяции, они позволяют увидеть то, что заключает в себе всякая книга и всякое живое существо: получивший отсрочку труп, более или менее искусно прикрытый ветошью вечности.

Какой-то голос предостерегал меня, но, видимо, было слишком поздно: я уже не мог обойтись без этого призрачного соседства, без этого сладковатого аромата смерти.

Прошли годы. Мне исполнилось семнадцать, и мои восторги поостыли. Я был уже не пылкий любовник, а пресыщенный любитель, маниакально-придирчивый коллекционер, выискивающий интересное.Разумеется, я прочитал всего Диккенса, но также и все его биографии, и все исследования о нем, какие выходили в «Библиотеке Мабли». Я вылавливал их на распродажах, у очистителей чердаков, в лавках букинистов. У меня выработались рентгеновское зрение и гипертрофированное обоняние хищника. Я умел находить добычу в самых бедных охотничьих угодьях; мне достаточно было нескольких секунд, чтобы идентифицировать ничтожнейший намек на «Оливера Твиста» в каком-нибудь педагогическом трактате на полторы тысячи страниц. Некоторые магические имена — Пип, Копперфилд, Пиквик, Друд, —раскаленные добела моим вожделением, излучали какое-то свечение, имевшее силу пронизывать страницы и переплеты, как свет сигнальных огней пронизывает туман.

В особенности Друд.Я знал наизусть все многотомье друдианы, всю эту грандиозную и химерическую груду хлама, все протоколы этого беспрецедентного литературного вскрытия, длившегося уже столетие. Все возможные решения «Тайны Эдвина Друда» — которую специалисты называли между собой «ТЭД» — уже были придуманы и представлены. Для некоторых гениальных дилетантов — Конан Дойла, Шоу, Честертона — это было просто времяпрепровождением, отвлечением от их настоящей работы, но для других — преподавателей колледжей, неудачливых журналистов, экзегетов небытия, искателей невоспроизводимого — это было делом жизни. Среди них были «невиновники», то есть те, кто вопреки всякому смыслу объявлял Джона Джаспера невиновным, выдвигал невероятные альтернативные обвинения, возводил странные конструкции на фундаменте ритуалов тугов [8]или месмеризма и для обоснования своих защитительных речей жевал и пережевывал малейшие «указания», оставленные Диккенсом. Более серьезные «воскрешенцы» отказывались от защиты Джаспера, но утверждали, что Друд не умер и неизбежно должен был вновь появиться в конце романа, дабы привести в замешательство своего дядю. Их антиподы, «могильщики», отстаивали прямо противоположный тезис. И наконец, прочие, менее амбициозные, сосредоточивались на вторичной проблеме идентификации Дэчери, подобно тем филологам, которые, не посягая на полную расшифровку таинственного языка, посвящают всю свою жизнь одному-единственному иероглифу. Разумеется, эти последние тоже переругались друг с другом и, в свою очередь, разделились на соперничающие группировки баззардистов, друдистов и ландлесистов. Я мог бы с закрытыми глазами расположить все эти маленькие отряды на поле диккенсоведческой битвы так же легко, как в свое время расставлял войска Груши, Камбронна и Блюхера. Как и с оловянными солдатиками, эту игру можно было повторять до бесконечности, что делало ее до отвращения притягательной.

Так было вплоть до того воскресного похода на рынок Сен-Мишель. Я пришел во второй половине дня — в «угрожаемый период». Продавцы уже начинали убирать свой товар, когда я выкопал этот журнал — «Спиритическое обозрение. Орган французского отделения Международного спиритического движения, август 1929-го. Посвящается Аллану Кардеку. Выдающиеся личности рассказывают о своем первом спиритическом опыте». Бумага дешевая, страницы пожелтевшие, склеившиеся от сырости, верстка неумелая — непродаваемый товар, который хороший букинист немедленно отправил бы в урну. Но одно имя в оглавлении этого обскурантистского бульварного журнальчика привлекло мое внимание.