Пробираясь среди расположившихся на подушках придворных, Мадек размышлял, насколько можно быть откровенным со своим другом, поймет ли тот его. Слишком много было сомнений. У выхода в сад он немного помедлил. Вот она, встреча без радости…

Визаж и Мадек холодно пожали друг другу руки. С первого взгляда обоим стало ясно, что в прошлом каждого из них были крутые повороты, о которых не хотелось рассказывать. Визаж сказал, что потерял один глаз в Бенгалии. Мадек вздрогнул, подумав, что это могло быть при Буксаре, и предпочел не развивать эту тему, чтобы не пришлось лгать.

— А Боженька? — спросил он.

— Боженька там, с ним…Он командует артиллерией. Отлил десятки отличных пушек.

— Кто сказал тебе, что я здесь?

— Я этого не знал. Никто этого не знает. Угрюм вызнал у своих банкиров-шпионов об убийстве раджи и о заговоре против царицы.

— Ему что, нужна супруга, невосприимчивая к яду?

— Эта история наделала много шума! Некоторые индийцы считают ее богиней!

— Богиней…

Мадек был огорчен. До этой минуты он думал, что Годх изолирован от остального мира, и именно за это любил его. Ему и в голову не приходило, что княжество лежит на пересечении дорог, на пересечении сплетен и легенд.

— Только подойдя к городу, мы узнали от крестьян, что здесь стоят лагерем фиранги. Я подумал, что это твой город.

— Почему? — перебил Мадек.

— Я знал, что ты сюда вернешься.

Он положил на плечо Мадеку руку, как бывало прежде, еще на корабле. Мадек не знал, как быть; ему захотелось оттолкнуть руку товарища, настолько неуместным показалось это прикосновение: оба они были одеты по-индийски, в платье, которое при воспоминании о прошлом начинало казаться маскарадным.

— Я постарел, Визаж. И жизнь изменилась.

— Я знаю. Я тоже постарел. Волосы под этим тюрбаном — седые.

— Жизнь изменилась… — повторил Мадек.

— Посол испугался, когда узнал о присутствии здесь фиранги, — продолжал Визаж. — Этот изнеженный негодяй-индиец только и умеет, что лгать и хитрить. Угрюм любит таких.

— Он что, с ума сошел?

— Они служат ему. К тому же их легко обмануть, когда они трясутся от страха. Я так и поступил. Я сказал ему, что ты — один из наших, что я тебя знаю. Теперь шпиончики, должно быть, уже подтвердили ему это.

Жара становилась все невыносимее. У Мадека было одно желание: вернуться к своим солдатам, в лагерь, глотнуть арака, забыться сном. Но прежде он должен был узнать от Визажа нечто очень важное, а для этого надо было раскрыться самому, что было особенно трудно.

Визаж вывел его из затруднения.

— У Угрюма плохи дела, Мадек!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты что, забыл, что я врач? Именно из-за этого он легко допустил меня к себе. Он очень могуществен… Посол не врал!

— Стало быть, дела у него не так уж плохи.

— Только я об этом знаю. Это я его крашу, чтобы он появлялся везде с копной черных волос, которые приводят в восхищение европейские войска. Ему уже под пятьдесят, Мадек. Он истощен женщинами, вином и опиумом. В отличие от индийцев, он не смог вовремя остановиться. Он не может спать. Я изъездил все джунгли в поисках гуру, которые владеют тайной сна. Некоторые из них согласились приехать к нему. И сразу уехали, оставив какие-то странные порошки, которые действуют от силы пару дней и чаще всего действуют плохо. Он чахнет.

— И сколько ему осталось?

— Трудно сказать. У него удивительная сила духа. А эти индийцы иногда дают ему и хорошие лекарства. Сказать по правде, я не знаю, что с ним. Но я вижу, что его организм сдает.

— Тогда зачем ему нужна эта женитьба?

— У него болезнь властителей, Мадек, болезнь стареющих командиров. Он хочет пережить легенду о себе. Он с трудом перенес свое поражение в Бенгалии. Ему нужна женщина.

— Разве у него нет сына?

— Есть! Но он ненавидит его. Его сын — метис, и он считает его слабаком. Ему нужна женщина, женщина его типа, его индийская копия, красивая, изящная, царственная. И сильная… А ведь все говорят, что эта женщина обладает силой!

— Индийцы — идиоты.

Он не верил в то, что сказал, но все его существо противилось этому слову «сила», которое отдаляло от него Сарасвати больше, чем все его собственные недостатки. Сила, богиня, — так сказал Визаж. «Но это не о ней, — захотелось ему крикнуть, — не о ней, ведь она из плоти и крови, я держал ее в объятьях, я ласкал ее. Никто не ласкает силу. Никто не обнимает богинь». Ему вдруг вспомнились индийские сказки о том, как бедняки в гордыне своей делили ложе с божествами. И стало нестерпимо больно; ведь он и сам несколько лет назад смотрел на Сарасвати как на богиню, священный фетиш, а его любовь была порождена лишь эфемерным образом.

— Мадек, выслушай меня внимательно; я знаю, что ты не сразу меня поймешь. Но нам надо сказать друг другу совсем немного.

— Давай, давай, говори! — в гневе крикнул Мадек.

— Он не коснется ее. Но нужно, чтобы он на ней женился. Это ее единственный шанс. Она у него в руках.

— Нет, Визаж!

— Не обманывай себя, Мадек. Угрюм предвидел отказ царицы. Ему нужно, чтобы она оказалась в его власти. Он хотел добиться ее согласия, прежде чем применить силу. Посол солгал. Подумай еще раз; если хочешь, я сделаю так, что ты будешь командовать войском сипаев и никто ничего не узнает.

—  Джаэ, —прошипел Мадек на хинди.

Джаэ: пошел вон отсюда; этим словом человек выражает другому свое полное презрение. Визаж так и понял, но все равно настаивал.

— Не обманывай себя. Англичане уже пересекли северную пустыню, они нападут до муссона.

Мадек повернулся к нему спиной и ушел.

Он провел кошмарную ночь. Он упрекал себя за грубое обращение с Визажем, за брошенное ему оскорбление; но он не мог смириться с тем, что тот, пусть лишь намеком, позволил себе упомянуть о его чувствах к царице. Мадек вспомнил их жизнь на корабле, их первый приезд сюда. Визаж не мог солгать. Он по-прежнему был его другом. Мадек так и не сомкнул глаз. Утром он пошел к царице на прием. Но она, как будто желая помучить его, в этот день перенесла прием на более позднее время. Два скрещенных копья преградили ему доступ в Диван-и-Ам. Мадек был в бешенстве. Наконец она согласилась его принять. После обычного приветствия он сразу перешел к делу:

— Надо проверить дороги, царица. Северные дороги.

— Посол сказал, что враг не нападет до окончания сезона дождей! А они еще даже не начались!

— Позволь мне проверить дороги.

— Нет ничего более жестокого, чем покинуть ту, которая тебя любит, при приближении муссона, — нахмурилась Сарасвати.

Столько дней, столько месяцев он не слышал от нее признаний! Нужно было сказать о своем отъезде, чтобы наконец с ее уст слетели эти слова. Она произнесла их так серьезно, так убежденно и так грустно.

— А разве ты сама не покинула меня?

— Нет.

— Я хочу поехать ради твоего благополучия. Ради спокойствия Годха. Меня не будет только несколько дней. Я вернусь перед первыми ливнями.

Она молчала.

— Я буду здесь до того, как начнется дождь, — повторил Мадек.

Она посмотрела на свинцовое небо, на стаи цапель, летевшие сквозь тучи.

— Я должен поехать, Сарасвати.

Услышав свое имя, она вздрогнула. «Значит, она меня любит», — подумал Мадек и решил, что патрулирование вообще — то не имеет смысла. На она уже ответила:

— Дхарма! Тогда поезжай…

— А что ты будешь делать в это время?

Она взяла фисташку с серебряного блюда и вздохнула:

— Конечно же буду слушать музыку. В такое время года…

— Я скоро вернусь.

— Если так, уезжай быстрее! Тогда скорее вернешься…

Он не смел поверить. Она опять стала обычной женщиной, и это только для него одного, может быть, еще для брахмана, который разглаживал складки своего дхоти. «И на него действует муссон, — подумал Мадек, — он стал менее спокойным. Да здравствуют дожди!»

Он поклонился царице и исчез в полумраке дворца.