Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Индийцев охватил ужас. С минуту они молча смотрели, как труп брахмана качается в петле, а потом с жуткими воплями ринулись к Гангу, чтобы смыть в священной воде кошмарную скверну, они считали, что опозорили себя лицезрением такого преступления.

Во время казни Уоррен Гастингс находился в своем кабинете и ждал, что в городе вот-вот начнутся волнения. Но после дикого вопля, отметившего переход Нанда Кумара в Город Мертвых, Калькутта вернулась к обычной жизни.

Хотя город казался спокойным, Уоррен Гастингс не находил себе места. Он не мог работать и даже не притронулся к чаю. Вечером агент принес ему записку, в которой говорилось, что казнь брахмана убедила индийцев во всесилии губернатора. Но Уоррен был не так наивен, чтобы в это поверить.

На следующее утро к нему явился бенгалец, которого он посылал в Агру к отцу Венделю.

— Готовы ли рохиллы выступить против Мадека? — спросил его Уоррен.

— Да, губернатор.

— Где он находится?

— На границе своих земель, недалеко от Агры. Он собрал все французские отряды и вместе с Нагеф-ханом и Уг-роонгом готов встать под знамя Могола.

— Маратхи тоже хотят к ним присоединиться?

— Да, высокочтимый губернатор.

— Мадек потерпит поражение!

Агент промолчал.

— Ну что ж, Вендель сообщил нам важные сведения. Почему же он так долго молчал?

— Но эти сведения я получил не от него, губернатор, — ответил бенгалец.

— Как?

— Человек в черном не может больше говорить.

— Не может говорить? Почему?

И бенгалец рассказал о том, что видел в церкви в Агре. Когда он вошел в новый храм, построенный на пожертвования Угрюма, иезуит служил мессу. Но при этом не издавал ни звука. Он лишь шевелил губами, а стоявший сзади него молодой франци произносил нараспев латинские слова. Кроме того, у иезуита больше не было кистей рук. Какой-то городской ремесленник приделал к его культям железные крюки, которые позвякивали при раздаче священных даров. Иногда крючки запутывались в стихаре. Тогда иезуит останавливался и рычал, и мальчик из хора поспешно высвобождал их, после чего служба продолжалась. Желающих принять христианство не стало меньше. Жители Агры считают священника святым и часто приходят посмотреть на эти необычные обряды.

Уоррен был потрясен.

— Кто это сделал? — прогремел он. — Кто?

— Этого никто не знает, — ответил агент. — Некоторые говорят, что это сделал призрак царицы Сарасвати.

— Пошел вон! — крикнул Уоррен. — Сарасвати! Они все с ума посходили!

Агент мгновенно ретировался.

— Я ее уничтожу. — На этот раз он осознал, что от нее исходит реальная опасность. — Я всех их уничтожу. Всех, без исключения.

Уоррен достал свои досье и работал с ними до вечера. Когда жара спала, он открыл окно и долго глядел на Ганг, в ту сторону, где лежал Шандернагор.

ГЛАВА XXX

Фатхпур-Сикри

Июль 1775 года

Спустя месяц после казни Нанда Кумара рохиллы выступили в поход против предавшего их Мадека. Шпионам Гастингса оказалось не сложно манипулировать их алчными правителями. В тот год муссон запаздывал и подданных Мадека охватила паника: не придется ли им расплачиваться за то, что они отдались под власть этого фиранги, набоба Севера, которого навязал им ныне ушедший в Город Мертвых Сурадж-Ауд-Доуле? Говорят, что Мадек-джи — последняя надежда Индии, что он приведет под знамена Могола мятежных вассалов. Но ни в чем нельзя быть уверенным. Даже если Мадек поклоняется индийским богам и носит с собой изображение Ганеши, нельзя забывать, что он пришел из-за Черных Вод. Дхарма! Муссон все не приходит. Значит, боги ждут от индийцев искупления ошибок.

Мадек находился в долине Дели, когда до него дошло известие о нападении на его владения. Он отнесся к этому очень спокойно: ну что ж, предстоит еще одно сражение, еще одно незначительное сражение. Со времени пребывания в Нарваре он обрел душевное равновесие. Многие его желания притупились. Пожалуй, одна лишь Мария Анна, обожаемая дочь, могла тронуть его сердце. Как всегда, перед походом он пришел попрощаться с ней. Девочка была весела, бегум Мадек с улыбкой наблюдала, как отец ласкает дочь, а вот Мумтаз не находила себе места.

— Возьми меня с собой, господин, — попросила она Мадека.

— Ты с ума сошла! Женщинам не место на поле боя, — ответил он.

— Других военачальников всегда сопровождает их гарем. Возьми меня с собой. — Она встала на колени и обхватила его ноги: — Мадек-джи, жизнь так коротка и ее удовольствия так мимолетны…

Мумтаз подняла на него полные слез глаза. Мадек не устоял: она была так трогательна в своей зрелой женской красоте, уже начинающей увядать.

— Хорошо, ты поедешь со мной. Но только потому, что это не опасно.

Он действительно так думал: дело это сугубо частное, долг повелевает ему защитить своих подданных.

Он не стал выяснять, что именно помешало ему тогда проехать дальше Нарвара. Вернее, он догадался, что это, конечно, она, Сарасвати. Но не хотел признаться себе, что даже рад тому, что стал ее пленником. Он не смог уехать, потому что служил ей как рыцарь. Он понял, что послания Угрюма — это ее рук дело. Возможно, в предыдущей жизни он, Мадек, был ее возлюбленным, поэтому в этой жизни им друг от друга никуда не деться. О таких случаях говорится в священных текстах. На пыльных дорогах Индии он уже не раз встречал кукольников, которые рассказывали истории о владычице Годха. В них она представала то апсарой, небесной танцовщицей, сидящей у ног Вишну, то в облике черной богини-искусительницы Кали, которая наказывает зло и спасает добродетель. Да, он ощущал себя ее рыцарем, узником Дамы Озера. И у него на это были все основания. Где бы он ни бывал — на пирах или в дорбарах — ему выказывалось особое почтение.

Он больше не просил у Версаля патента капитана. Впрочем, ни Франция, ни Шевалье и не отвечали на его письма. Он остался здесь, приговоренный к верности Индии женщиной-богиней.

Мадек знал, где рохиллы разбили свой лагерь. В конце июля он пришел на руины Фатхпура, основанного двумя веками раньше императором Акбаром. Это показалось Мадеку хорошим предзнаменованием: слово «Фатхпур» означало Город Победы.

В ту же ночь Мадек позволил Мумтаз прийти в его шатер. Он был потрясен тем, что она пожелала следовать за ним, и упрекал себя за то, что всегда относился к ней как Могол к своим наложницам: «поди сюда, останься, ты восхитительна, а теперь уходи, прошу, оставь меня в покое, у меня дела!» Да, у него было много дел. Много честолюбивых планов. Но было и долгое бегство от другой женщины. И именно Мумтаз, эта покорная мусульманка, облегчала его страдания. Более цельная и спокойная, чем царица Годха, она все же напоминала ему Сарасвати. Мумтаз тоже олицетворяла Индию. Индию северных долин и не столь независимых женщин, Индию могольских дворцов и великих азиатских пустынь.

Он медленно снимал с нее покрывала. Мумтаз не опускала глаза. Его рука застыла на ее животе. Она подарила ему трех дочерей. Возможно, ему было бы в чем упрекнуть ее, если бы она рождала ему сыновей. Любовь между ними была, хотя он и чувствовал, что никогда больше не сможет ощутить терзающую душу страсть.

— Мумтаз…

— Мадек-джи… Тебе не нравится, что я последовала за тобой?

— Разве можно сожалеть о наслаждении? — улыбнулся он.

— Ах, Мадек-джи! Мне трудно выразить словами то, что я хочу тебе сказать. Ты мне брат и друг, больше чем друг… я даже не знаю…

Мадек снял с ее бедер последнее покрывало.

— Мумтаз, нам часто не хватает слов, чтобы выразить великие мысли. Язык не слушается, в голове гудит, и мы выглядим очень глупо. Но это не значит, что мы не способны на великие дела.

Он повторил то, что когда-то сказала ему Сарасвати. Мумтаз не знала, как это следует понимать.

— В любовной игре мы с тобой равны, Мадек-джи, — ответила она, — ибо в ней равны наши силы и я многому научила тебя. Но едва я покидаю твою постель, как становлюсь пленницей.

120
{"b":"160381","o":1}