Боженька погиб, находясь на службе во флоте Сюффрэна [9].

Визаж подался в корсары, он буйствовал в море между Суратом и Бомбеем. Отец Вендель оставил упоминание о его смерти в 1788 году, не уточнив обстоятельств.

Отец Вендель, иезуит, умер в возрасте семидесяти лет весной 1803 года. Его деятельность остается покрытой мраком. Вполне вероятно, что он работал на англичан, поскольку известно о его серьезных коммерческих сделках в северных княжествах, незадолго до того попавших под британское владычество.

Мартину-Льву повезло больше всех. Перейдя на сторону англичан, он сколотил большое состояние, создав систему страхования торгового транспорта. Он построил в Лакхнау огромный дворец под названием «Констанция», который сохранился до наших дней и именуется теперь «Мартиньерой». Умер он в 1800 году, окруженный многочисленными женами, которым и завещал свое состояние, а также городам Калькутте, Лакхнау и своему родному Лиону. Впоследствии в его дворце разместился колледж, в котором «провел детские годы» герой Киплинга Ким.

Сарасвати. Угрюм умер от ревматизма, оставив ей свое состояние и войско. С этого дня царица стала наводить ужас на Индию. До сих пор неизвестно, являлась ли алчная и сморщенная старуха, встреченная одним из друзей Стендаля в 1840 году и носившая это имя, той самой бывшей царицей Годха или, может быть, мусульманской баядеркой, на которой Угрюм женился незадолго до смерти, чтобы вводить в заблуждение толпу. Исторических сведений на этот счет почти нет. Вместе с тем следует отметить, что царица, либо ее двойник, умерла в столетнем возрасте, была невероятно богата, и по ней отслужили заупокойную службу в соборе Св. Петра в Риме.

Спустя пятнадцать лет разразилось восстание сипаев. Жестоко подавленная, эта слабая акция сопротивления английской оккупации позволила в дальнейшем выкристаллизоваться индийскому национальному чувству, которое в 1947 году привело страну к независимости.

Роман Ирэн Фрэн «Набоб» имел во Франции колоссальный успех и за последние 15 лет переиздавался огромными тиражами. Это неудивительно.

В первую очередь популярность романа объясняется экзотичностью сюжета, в основе которого лежит биография реального человека, француза Рене Мадека, жившего в XVIII веке. Оказавшись в Индии в то время, когда Англия завершала колонизацию этой страны, он, на удивление и зависть многих, не только достиг богатства и славы, но и сумел завоевать доверие настороженно относившихся к европейцам индийцев, и те увидели в нем великого полководца, способного защитить их суверенитет и традиции.

Драматическая история любви Рене Мадека и индийской царицы Сарасвати несомненно способствовали успеху романа. Однако, на наш взгляд, ценность «Набоба» заключается еще и в том, что в нем автор рассматривает ставшую исключительно важной в последние годы проблему контакта культур. Судьба Рене Мадека заставляет задуматься о сложностях, неизбежно возникающих при соприкосновении традиций и типов мышления, строящихся на совершенно различных принципах. В книге мы видим европейцев (французов, бретонцев, англичан и др.), по различным причинам оказавшихся в Индии и по-разному к ней относящихся. Некоторые из них даже не пытаются понять традиции великой «страны чудес»: их задача лишь получить прибыль, подавить сопротивление местного населения или распространить в чужих землях свою веру, свои идеалы и культуру. Другие вынуждены изучать психологию индийцев ради успеха собственных сделок: они пытаются понять лишь то, что может послужить их выгоде, но не принимают чужого и надменно рассуждают от «дикости» индийцев. Даже родившаяся в Индии и умеющая торговать с местными купцами Жанна Карвальо лишь притворяется понимающей, когда ей приходится говорить с индийцами на языке их логики; для нее общение с ними — просто способ достижения своих, понятных европейцу целей. В делах она стремится приспособиться к «недоразвитому», по ее мнению, образу жизни и мышления индийцев. Они ведь так медлительны, эти местные, они ничего не делают без оглядки на богов, они могут пренебречь сиюминутной выгодой, какой бы значительной она ни была, ради будущего благоприятного рождения!

А индийцы? Они тоже не принимают культуру и нравы пришельцев. Даже те, кто ведут дела с европейцами, удивляются непонятливости последних, их «нецивилизованности».

И беда не только в том, что англичане вывозят за море индийские драгоценности, подрывая этим благосостояние местных банкиров и Хозяев Торговли. Дело в том, что чужеземцы, фиранги, не способны смотреть на мир так, как смотрят индийцы. Эти чужаки слишком торопливы, они не слышат музыки мироздания, не чтут закона дхармы, зато придают слишком большую важность суетному планированию и всякого рода расчетам.

На фоне большинства европейцев Мадек кажется исключением. Он не столь предвзято относится к чужой культуре, способен восхищаться ее чудесами и перенимать местные языки и обычаи. Для него индийцы не являются «дикарями», договором с которыми можно пренебречь ради собственной выгоды. Более того, он открывает для себя, что их культура свидетельствует об огромной жизненной силе. Влюбившись в царицу Сарасвати, Мадек ищет способ сблизиться с нею, пытается понять ее и ее соотечественников. То же происходит и с Сарасвати. Любовь к Мадеку пробуждает в ней стремление к свободной жизни вне зенаны, вселяет уверенность в собственные силы, вызывает интерес к культуре и мышлению людей, живущих по ту сторону Черных Вод.

Любовь, вспыхнувшая на фоне все усиливающейся конфронтации между индийцами и европейцами, имела немного шансов на выживание. Хотя она и не угасла полностью, Мадеку и Сарасвати пришлось расстаться. Трагедия страны и трагедия отдельных людей — как часто они совпадают! Враждебное столкновение двух культур приводит к усилению замкнутости каждой из них. Ставший уже наполовину индусом Мадек вдруг вспоминает о том, что он родом из Франции, и намеревается отвоевать Индию у англичан с тем, чтобы отдать ее под власть своей страны. Сарасвати пускается в хитрые интриги. Европейцы и их культура (в том — увы! — не лучшем виде, в каком ей приходится ее наблюдать) вызывают у царицы отвращение. Ее утешает лишь мысль о том, что Мадек — не такой, как другие фиранги. И он действительно не такой: Индия оставила глубокий след в его душе, он сумел постичь то, что осталось навсегда скрыто от других. Но при этом для соотечественников он тоже оказывается «не таким»: ценя в нем мужество воина, они посмеиваются над его манерами, привычками, над «дикостью» некоторых его представлений. Бретонский крестьянин, увидевший у Мадека амулет с изображением Ганеши, с проклятием бросает диковинного «демона» в колодец, боясь, как бы соприкосновение с заморским богом не осквернило его. Может быть, неприятие чужого и нежелание понять его действительно основаны на страхе? Кажется, что безопаснее держаться за свое, привычное, а если это так, — то свое возводится в ранг единственно правильного. Вот об этом-то заколдованном круге и заставляет задуматься роман И. Фрэн, прекрасно демонстрирующий преграды на пути к взаимопониманию как со стороны европейцев, так и со стороны индийцев.

В «Набобе» мы встречаем ряд исторических персонажей, известных по учебникам истории. Это и английский генерал-губернатор Уоррен Гастингс, и его противник сэр Фрэнсис, и главнокомандующий французской армией Лалли-Толлан-даль, и многие другие. И. Фрэн умело пользуется принятыми в XVIII веке обозначениями далеких земель, упоминая, например, о «татарских ламах», удачно вкрапливает в текст романа слова хинди и санскрита, создавая неповторимый колорит времени и места. К сожалению, нередко в описаниях поведения и рассуждений индийских персонажей книги автор заставляет их мыслить слишком по-европейски. Так, например, малоубедительно звучит разговор между раджей Бхавани Сингхом и его гуру брахманом Моханом. Трудно представить себе, чтобы воспитанного в традиционной культуре раджу раздражали витиеватые высказывания брахмана. Еще труднее допустить, чтобы раджа мог позволить себе столь непочтительно разговаривать со своим духовным учителем. Его тон был бы, наверное, уместен, если бы вместо раджи в разговоре участвовал, скажем, Людовик XI, а вместо Мохана — епископ Верденский. Восток же, как известно, дело тонкое. Достаточно однозначно звучит в устах автора и оценка функций многих божеств индуистского пантеона: демонизированный образ Кали заставляет видеть в этой богине только силу разрушительную, агрессивную, для всех одинаково опасную. Отношение же к Кали и многим другим богам в Индии отнюдь не такое простое: с богами связано понимание ряда философских идей, во многом они олицетворяют неоднозначность мира.