15 октября 1761 года

В октябре 1761 года Калькутта, несомненно, была самым уродливым городом из всех, которые когда-либо строили английские мореплаватели. Каждый раз покидая монастырь в Бирнагоре, где он часто позволял себе отдыхать от скучных обязанностей члена Совета Бенгалии, Уоррен Гастингс был вынужден признавать этот факт, хотя и сам был англичанином…

Монастырский колокол пробил пять часов. Над Гангом поднималось солнце; его лучи осветили лес мачт на реке — фрегаты, корветы, баржи, боты, бригантины (по меньшей мере пятьсот судов стояли на якоре), огромные стволы деревьев, сплавляемых из Непала, и снующие вокруг них индийские лодки с квадратными парусами. Ганг похож на дорогу, вернее, на водный караванный путь. Прежде чем опустить занавеску, закрывавшую узкое окно кельи, Уоррен Гастингс представил себе другие караваны, те, что видел на площади в Касимбазаре, в городе, где начиналась его карьера. Повозки с зерном и рисом, тысячи быков, запах пота людей и животных, крики лотошников, праздник. В тех краях торговали радостно. Так почему же Англия, придя на эти берега, чтобы утолить свой торговый голод, построила здесь такой уродливый город?

В дверь кельи постучали; он узнал приглушенный голос настоятельницы.

— Мистер Гастингс! Не засыпайте! Вам пора ехать; мои постояльцы скоро проснутся!

Теперь, когда время отдыха закончилось и он больше не нуждался в услугах настоятельницы, сиплый голос матери Марии показался ему особенно неприятным. Вдобавок ко всему, ее отвратительный португальский акцент ничуть не уменьшился; несмотря на частые приезды Гастингса в монастырь, настоятельница упорно продолжала уродовать английский язык.

Он опустил занавеску, обернулся и открыл дверь.

— Вместо того, чтобы скулить под дверью, принесите-ка мне лучше зеркало.

Мать Мария достала из складок своих юбок маленькое зеркальце.

— Так вы недовольны, мистер Гастингс? У вас такое дурное настроение? Раньше этого не случалось…

В ее голосе слышалась почти мольба, толстые щеки задрожали. Еще одно слово, и она расплачется.

— Да нет же, мать Мария, я, как всегда, в восторге, — прервал ее Гастингс. — Юная монашенка, которая следит за состоянием здоровья и воспитанием ваших подопечных, просто замечательна, как и вы сами. Я в восторге, в полном восторге. — Он схватил ее пухлую руку, в которой она держала крупные четки. — Говорю вам, я в восторге, — улыбаясь, повторил он.

И это была правда. Пристраивая парик на свои уже седеющие волосы, он мысленно перечислил все удовольствия, которые ему были предложены в эту ночь. Вполне достаточно, чтобы спокойно прожить пятнадцать дней, а то и три недели. Как обычно, получив несколько монет, мать Мария повела его от одной кельи к другой. У каждой двери она останавливалась, тихонько приоткрывала маленькое окошечко, и Уоррен Гастингс спокойно созерцал то, что происходило в келье, не будучи при этом увиденным сам. Потом он переходил к следующей келье, мысленно благословляя божественную смекалку настоятельницы, которая здесь, на берегах Бенгалии, приютила в своей обители несколько прелестных созданий, умеющих отвлекать европейцев от повседневных забот. Эти господа, по большей части агенты, могли выбрать монахиню по своему вкусу: тут были и христианки, и мусульманки, и даже индуски. За то, чтобы провести с ней ночь, они выкладывали кругленькую сумму. Эти деньги настоятельница тратила на богоугодное дело — обустройство и украшение церкви. Клиенты проводили одну ночь с монашкой по выбору, и именно эти напоминающие шабаш резвые игры Уоррен Гастингс любил созерцать. У каждой двери его ждал сюрприз, потому что настоятельница Бирнагора давала убежище затворницам всех вероисповеданий и всех цветов кожи, и каждая из них, лежа на одинаковых монастырских постелях, предлагала посетителю телосложение, опыт и талант, которые самым приятным образом подтверждали теорию о том, что каждый народ гениален по-своему. Уоррен развлекался от души. Иногда, в зависимости от ситуации, мать Мария могла соединить прекрасную дочь Индии с беззубым голландцем; позже Гастингс обнаруживал ее в объятиях молодого, бойкого англичанина. Наблюдая, он отмечал интересные варианты, воздавал должное манере и искусству как настоящий ценитель. Сам же он при этом никогда не приближался к юным созданиям: ходили слухи, что все они немного не в себе и что мать Мария смогла добиться от них полного раскрепощения, приставив к монашенкам смыслящего в своем деле аптекаря.

Но не эти соображения останавливали Гастингса. Скорее, само место обуздывало его желания. Слишком много распятий, кропильниц и изображений скорбящей Богоматери в барочном стиле; они напоминали ему, что он находится в священном месте, и именно это, делая более пикантным наблюдение за монашками, не позволяло ему зайти слишком далеко: ощущение беспредельности греха. Уоррен Гастингс умыл лицо розовой водой и с удовлетворением убедился в том, что на нем не отразились ночные мерзости: несмотря на длинную вертикальную морщину на лбу, которая появилась после смерти жены и еще больше удлиняла его тонкие и изящные черты, добавляя при этом облику немного суровости, выглядел он вполне свежо. Теперь можно возвращаться в Калькутту. Разгладив тыльной стороной ладони складку на помявшемся во время сна сюртуке, он почтительно поцеловал настоятельнице руку и зашагал по галерее, огибавшей церковные хоры.

Ему надо пройти одно лье, и сейчас уже пять часов, он должен встретиться с Рамом, молодым бенгальским банкиром, на углу армянского квартала, чтобы узнать последние новости об индийских интригах. Придется поторопиться. Однако нечто, весьма похожее на равнодушие к делам, удерживало его здесь: в саду было так хорошо, и воздух казался почти свежим. Едва спустившись с крыльца, он посмотрел в сторону Ганга, на Калькутту, жуткую, тронутую гнильцой уродину, пристроившуюся на берегу реки. Мысли о службе навевали на него грусть и тоску. Ему хотелось унести с собой немного свежести Бирнагора. Воспоминания о полученном этой ночью удовольствии от странного и приятного зрелища, разбередили его душу. Это было то ли в восьмой, то ли в девятой келье. Через открытое окошечко он увидел совершенно белую кожу, великолепное тело, сильное и изящное, которое поначалу принял за тело послушницы. Однако вскоре он с изумлением осознал, что видит молодого человека, который, грациозно отвернув голову, позволил разглядеть лицо своей партнерши: это была переодетая монашкой супруга инженера, построившего укрепления Калькутты, одна из самых красивых европеек в Бенгалии. Тут матушка Мария быстро закрыла смотровое окошечко.

— Мистер Гастингс, я вас умоляю, молчите… Мистер Гастингс! Я обещаю, что в следующий раз не возьму с вас денег…

Очаровательное и неожиданное зрелище. Уоррен Гастингс спускался к берегу Ганга в приподнятом настроении. В некоторой степени это объяснялось возможностью вновь посетить Бирнагор, не открывая кошелек; он пробыл тринадцать лет на службе английской Ост-Индской Компании, и эта служба не могла не выработать у него привычку к строгой экономии. Но вдобавок к этому он узнал новость, которая расширит список достаточно однообразных возможностей, предоставляемых Бирнагором: этот случай нельзя было рассматривать как обычный светский адюльтер, это было нечто лучшее; впервые в жизни Уоррен был охвачен весьма необычным чувством. Его взволновала красота мужчины. Однако с каждым шагом он приближался к Калькутте, поэтому надо было на время вытеснить из памяти воспоминание об этом замечательном открытии, мешавшее сосредоточиться на делах.

Несмотря на молодость — ему было не более двадцати трех, двадцати четырех лет, — Рам был одним из наиболее удачливых банкиров бенгальской касты сахукаров. Гастингс назначил ему встречу на грязной улице армянского квартала, чтобы тот рассказал ему о волнениях, происходивших в северных провинциях. За беспечные воспоминания об удовольствиях прошедшей ночи в Бирнагоре Гастингс заплатил тем, что, торопясь, забрызгал грязью ботинки и чулки. Хотя началась засуха, Калькутта была не чище Лондона. Зловонные потоки текли по извилистым улочкам города, проникая даже в английский квартал, где, впрочем, никто и не поддерживал чистоту. Он миновал его почти бегом, стараясь не смотреть на вызывавшие уныние здания. Неровные ряды домов, некое подобие скверно мощеной площади, где повсюду среди камней пробиваются дикие травы, набережная — блеклое отражение европейских портов: Лондона, Петербурга, Нанта или Амстердама.