И я возвращаюсь в свой форт, как в свой дом. Когда египтяне дают нам передышку, я суечусь у входа в бункер. Пустыня пылает вокруг меня. Винтовка со мной. Только стальную каску повесил на железный штырь, к которому приклеена надпись: «Не мочиться». Комары и мухи жужжат и клубятся вокруг меня. Не дают мне покоя. Хочу отогнать этих обнаглевших тварей, но силы нет пошевелить пальцем. На мешки с песком опустилась стая уставших перепелов. Не терплю я эту серо-коричневую птицу, хотя ей и выпала честь стать пищей наших праотцев в пустыне. Я бы умер с голода, но не прикоснулся бы к этой птице. Перепела всегда уставшие. Только расправят крылья для полета, и уже спускаются отдохнуть. Мы стали похожи на них. «Бедуизмом» называют здесь эту болезнь усталости и равнодушия в пустыне.
Я возлегаю на песке и наблюдаю природу. Солнце напекает затылок. Затылок абсолютно пуст. И я не открываю рта. Не шевелю пальцем. Гляжу на перепелов, пока глаза мои не наполняются ими. В один из дней сижу так в песке и вижу: ботинок совсем сносился в моих кочевьях, просто рвань. Валяется в песке. Получил тогда пулю в ногу. Ничего страшного. Все благополучно завершилось. По сути, царапина. Не дошло даже до больницы. Но ботинок, пробитый пулей и рваный, лежит передо мной. Вдруг на него приземляется перепел. Одинокий и усталый. И я говорю себе: «Рами, что лицезреют глаза твои? Птица пророка Моисея присела отдохнуть на твой ботинок. Слушай, Рами, и вправду с тобой случилось великое событие».
Когда приходит очередь Мойшеле, он, естественно, едет домой. Летит домой! Привозит мне пироги от моей мамы, также кладет на стол вкусные пироги тети Амалии и говорит мне:
«Организуй кофе, Рами».
Орудия бесчинствуют уже несколько дней. Вчера мы получили по фронту на голову почти три тысячи снарядов. Я тут специально записываю это число не цифрами, а словами. Буквы более значительны, чем цифры. Три тысячи снарядов начертаны четкими буквами. Я свободен от дополнительных разъяснений. Египтяне обрушиваются на нас всеми своими калибрами – орудиями, минометами, «катюшами». Весь фронт пылает, а я готовлю кофе на полевой газовой плитке, предназначенной для походов. Вода кипит в чайнике. Орудия грохочут, Мойшеле посылает отчет по связи.
Голос его громок. На стенах бункеров начертаны адреса. Даже на полотенце Мойшеле стишки:
Если ты кричишь, я слышу. Если заговоришь тихо, я понимаю.
Орудия гремят. Кофе стынет в чашках. Мойшеле прилип к телефону. Я откусываю от пирога тети Амалии. Завершился разговор по телефону. Я встреваю с вопросом:
«Что слышно дома?»
«Нет проблем».
И Мойшеле крошит кусочек пирога тети Амалии между пальцев. Я-то знаю, что есть проблемы, спрашиваю:
«Там уже шел дождь?»
«Шел».
«Засухи в этом году не будет?»
«Не будет».
«Тут пока даже капля свежая не скатилась»
«Скатится».
Мойшеле предельно сокращает ответы. Я знаю почему. На все темы мы можем беседовать, только не о доме. Снаряды посвистывают над нашим бункером. Я гляжу на моего друга, он же на меня не глядит. Голова его погружена в какую-то бумагу, чтобы только не говорить со мной о доме. Эту ситуацию я просто не выдерживаю. Я должен выйти из бункера на свежий воздух. Но попробуй выйди на воздух, который полон летящих и взрывающихся снарядов! И все же я спрашиваю Мойшеле:
«Я тебе нужен?»
«Нет».
Тут же я выскакиваю из одного бункера и тороплюсь в другой, который делю с Планом. Живем мы по системе теплой постели. Один выходит на пост, другой спит на его кровати. Приходит с поста – просыпается сменщик.
Уже добрался до входа, слышу голос Мойшеле:
«Рами, пригибайся!»
Конечно же, я пригибаюсь. Не сошел же я с ума подставлять голову под снаряды? Панорама во время артобстрела потрясает. Я не могу хоть краем глаза не взглянуть на это зрелище. Полыхающие потоки огня зигзагами рассекают высоты. Небо и солнце побледнели. Под куполом огня пылают, текут медленно-медленно воды канала. Гром орудий сотрясает небо и землю, но только не тягучие воды Суэцкого канала. И вообще вся эта исступленная свистопляска вокруг не нарушает пасторальный покой этой всемирно известной протоки.
Я бегу по окопу, связывающему бункера, вваливаюсь, тяжело дыша, в полную темноту. Ведь лишь неделю назад мы получили генератор, но он вместо электричества генерирует лишь проблемы. В бункере горят свечи, керосиновые лампы и мигают фонари. Присаживаюсь к столу играть с Планом и его компанией в шеш-беш. В этой игре нет мне равных. Ребята говорят:
«Этот Рами просто везунчик».
Я везунчик, я? Не знать бы такого везения. Но пусть говорят. Все равно ничего не слышно. Все время транзисторы орут арабские песни, рев которых смешивается со свистом снарядов. Песням египетской певицы Ум-Култум я могу неподражаемо подражать. Я ведь специалист по подражанию.
«Рами, изобрази кого-нибудь»
Я изображаю для них голоса птиц, тоскливые крики ястреба, плачу филином, заливаюсь долгими фиоритурами птички по имени зеленушка.
Все хохочут. Я говорю им:
«Братцы, настроение неплохое, а? Так ночью строим».
Что строим? По ночам строим форт. Бункеры в земле прямо как виллы в самом престижном районе Герцлии. Пустыня обретает формы. И еще какие! Форты подобны рыцарским замкам. Живешь в таком замке, сам становишься рыцарем. Крутишься между мешками песка как повелитель земли. Почему бы и нет? Когда строят – строят. Даже если строительный материал – жестянки, бидоны, мешки с песком, колючая проволока. Окопы, связывающие бункера, как борозды, которыми вскапываешь землю, идут зигзагами. Каждые несколько метров излом. Выходим в пустыню и сеем мины. Конечно, мины – не огурцы, но когда сеют – сеют. Насыпаем бруствер, выращивая темную гору, но то, что растет – растет. Мы строим форт, и я люблю строить…
Вообще настроение было неплохим, пока не явился к нам Руби, сержант-резервист. На гражданке он – студент юридического факультета университета. Встретил Мойшеле, и между ними пробежала искра. Все свободное время они ведут беседы на возвышенные темы. Меня они не замечают, и я чувствую ревность. Вмешиваюсь в их разговор. У Руби всегда есть какой-то конек, с которого он не слезает, некий освященный принцип, и на нем он скачет до упора. Главный конек его – жалоба, поданная им в суд на водителя автобуса кооператива «Дан», который провез его на одну остановку дальше необходимой, хотя Руби звонил в колокольчик, сигналя об остановке, где ему сходить. Вот Руби, разбирающийся в законах, и подал жалобу на водителя.
«Пойми, Мойшеле, следует воспитывать простаков в нашей стране».
«Воспитывать?» – опережаю Мойшеле вопросом.
«Видишь ли, Рами, учить вежливости необходимо. Ивритское слово «нимус» – вежливость – происходит от греческого слова «нумус», что означает «закон». Одна основа у вежливости и закона».
«Может быть, это у греков, но не у нас. Если они ухитрились протащить в наш язык слово, это еще не означает, что мы его приняли. Видишь ли, Руби, израильтяне не греки, а Тель-Авив тем более».
«Увидишь, что я выиграю суд».
«Да будет так».
Я чувствую на себе взгляд Мойшеле. Сидим в бункере, Мойшеле включил карманный фонарик и направил его на меня, словно бы следит за мной уже тремя глазами. Ладно, сказал я глупость. Ну и что? Надоел мне Мойшеле. А когда мне надоедает – надоедает по-крупному. Я подымаю на него голос:
«К чему все эти разговоры?!»
«Что ты всегда разговариваешь с Мойшеле на повышенных тонах?» – спрашивает меня Руби.
«На каких повышенных тонах, Руби? Мы же с ним из одного кибуца? – я прикусил губу, чуть не вырвалось: – «и девушка у нас одна на двоих».
«А я скажу тебе, почему ты так разговариваешь» – продолжает Руби.
«Почему?»
«Потому что настроение отвратительное».
Верно: все время, что он у нас тут, у меня отвратительное настроение.
Смылся бы отсюда. Я даже желаю ему выиграть суд, только бы его не видеть. И он смылся, но не таким путем, какого я ему желал. Около нашего форта – открытое пространство в четыреста метров до позиций египтян, предоставленное воронам, снайперам и минерам. Пришел черед Руби выйти с отрядом сопровождать тракторы, накатывающие песок на насыпи там, где в них образовались разрывы. Машина нарвалась на мину. Руби был тяжело ранен. Остальные кое-как выбрались.
