Мы беспрерывно сочиняем. У каждого солдата право прикрепить к стволу свое творение.

Не отчаивайся!

Дым глаза не выест!

Кто отчаивается? Я, во всяком случае, далек от отчаяния. Всегда был веселым парнем и всегда им буду. Все, что со мной происходит в эти минуты, не имеет для меня никакого значения. Минута проходит быстро, превращаясь в прошлое и будущее, и если в прошлом был я рубахой-парнем, таким буду и в будущем. И в эту минуту я тоже радуюсь. Лейтенант Моше Домбровски говорит мне:

«Рами, что это за арабское ожерелье у тебя на шее?»

Ожерелье из черных бус, которое купил у бедуина за буханку хлеба.

Сочетание ожерелья и диска с моим солдатским номером явно необычно и не подходит к боевой солдатской форме. Но именно ожерелье отделяет меня от войны и вообще от всего и всех. Я не двигаюсь с места без него, оно – мой талисман на этой войне.

«Рами, одевайся по форме, как полагается. Ты ведь не партизан, а лейтенант Армии обороны Израиля».

Тут взгляд Мойшеле хмурится при взгляде на мои штаны. Все пары штанов, которые я выклянчиваю у нашего кладовщика Рахамима, издеваются надо мной, не доходя до ботинок. Я высокого роста. Но даже не в росте дело. Проблема с пуговицами. Они всегда отсутствуют в том месте, где должны быть. Моше обращается ко мне:

«Рами, ну, как могут относиться к тебе твои подчиненные, если штаны твои всегда расстегнуты?»

А они относятся ко мне неплохо, несмотря на короткие штаны и отсутствие пуговиц. Солдаты обо мне говорят: «Рами в поле гений!» И вообще, для кого мне здесь чистить перышки? Для крыс? Правда, таких красавиц-крыс я еще никогда не видел. Каждая величиной с кошку. Привезли нам кошек для уничтожения крыс. В результате крысы их победили. Глазки их день и ночь следят за мной, и штаны мои их вовсе не интересуют. Бойцов форта тоже. Нас тут немного. Всегда на два бойца меньше: они – в отпуску. Двое возвращаются, следующие двое уходят. Я меняюсь с Мойшеле. Когда он выходит, я остаюсь командовать фортом. Возвращается, ухожу я. Вопрос об отпусках – самый болезненный. Я не участвую в диспутах на эту тему. Мои переживания во время отпуска не похожи на переживания моих товарищей. Шутники в форту говорят обо мне: «Рами влюблен в Синай, как в истинную красотку. Парень готов ковыряться в этой мусорной свалке сорок лет, только бы ему разрешили».

Кто мне не разрешает? Египтяне разрешают, и евреи, и лейтенант Моше тоже разрешает. С момента, как я пришел в Синай, не уходил из этой собачьей пустыни. Все дни отпуска я провожу здесь в прогулках. Влюблен ли я в пустыню? Храни меня Бог. Кто может любить казни египетские, описанные в Торе. Из-за любви лейтенанта Мойшеле я кочую по дорогам Синая. Я болен Синаем, но не оставляю его пески, чтобы выздороветь. Приходит время моего отпуска. Вижу, Мойшеле себе не находит места, говорит, между прочим:

«Передай дома привет нашим, Рами».

И не смотрит на меня. Сигарета постоянно дымит в уголке его рта. Тонкая пелена дыма, петляя, поднимается в воздухе бункера, пепел падает на гимнастерку нашего командира лейтенанта Моше. Говорю ему:

«Я не еду домой».

«Почему?»

Всегда тот же вопрос. Иди, рассказывай ему, почему. Что, я подобен курице, которая несет яйца с кудахтаньем и шумным хлопаньем крыльев? Я предпочитаю утку, которая прячется в кустах, чтобы тихо снести яйцо. Не подымаю шума и не разглагольствую перед замкнутым лицом моего командира о своем «почему». Я не кудахтаю, как курица, а просто тихо отвечаю:

«Я люблю шататься по Синаю».

Мойшеле как будто ничего не понимает. Зажигает новую сигарету, делает долгие затяжки. Я-то знаю эти затяжки, которые, по сути, вздохи облегчения. Я же иду сложить вещмешок, беру фотоаппарат и выхожу в путь. На бронетранспортере добираюсь до ближайшей военной базы. «Прошу тремп» у водителя джипа, не спрашивая, куда он направляется. Мне абсолютно все равно, где я застряну в этой пустыне. Синай я изучил, как собственные карманы моих неудачных штанов. Песчаные дали наступают на меня. К месту, куда несется джип, несутся и они. И куда я ни приезжаю, всегда нахожусь в забытой Богом стране. Пески без границ, красный и темно-серый гранит, чьи зубья торчат из песка, белые, высохшие ущелья и черные обожженные холмы, гигантские камни, скалы невероятных форм и профилей – всё это существует и живет здесь с Шести дней Творения. И я между ними, существо, возникшее в те же дни. Даже оазисы не радуют мой взгляд. Рядом с каждым оазисом «домики» бедуинов, строения из всяческого материала, находящегося вокруг, – бидонов, жестянок, досок, ветвей и корней финиковых пальм. И у каждой такой мазанки на фоне песков чернеет бедуин, как абсолютно не потеющий столбик тьмы в пылающий полдень, и рядом с ним верблюд, и слюна, опадая пеной с его жующих губ, сводит меня с ума. Козы жуют колючки. Все эти жители пустыни словно бы лишены возраста, и когда я блуждаю между ними, столетия безвременьем облекают и меня. Несется джип, пейзажи скользят мимо. Так или иначе, не обращаю на них внимания. Кусты парнолистника начинают мозолить мне глаза. Все пески покрыты этим загадочным растением, зеленеющим в пустыне. Идет ли дождь, выпадает ли утренняя роса, парные мясистые листья впитывают всё до последней капли. Когда пустыня превращается в пекло, и сильнейший зной угрожает этому растению полным обезвоживанием, листья раскрываются и орошают его свежими каплями хранившейся в них воды.

И я всегда нуждаюсь в свежих каплях воды. Жаркий воздух скачет вместе с джипом, осушая мою кожу до того, что она натягивается, как узкие для тела одежды, и я пытаюсь выйти из кожи вон. Язык облизывает сухие губы, увлажняя их, как тот верблюд, которого я не терплю. Глаза полны песка. Я не терплю темные очки. Зной в своем апогее. Жидкость во фляжке до противности тепла. Жажда свежей капли воды облекается в образ места.

И Шарм-а-Шейх на берегу Красного моря – постоянная цель моих отпусков. Море синее, как охлаждающий кристалл. Воды настолько прозрачны, что в глубине видны не только рыбы, а даже мальки. Я обезвожен. Сбрасываю с себя всё, что только можно, и прыгаю в воду. Ныряю в свежие воды! Я, сухой и обезвоженный, впитываю влагу всей кожей, костями, всем телом! Господи, сколько я проглотил песка, пока добрался до ванны! Я схожу с ума по воде. Делаю длительные заплывы, ныряю, качаюсь. Как поплавок, на спине, на животе, опять ныряю и чувствую себя превосходно. Плыву за стаей рыб. Эти гладкие шалуны ускользают от меня. Не могу поймать ни одну. Не может быть такое, чтобы я, Рами, рыбак первой категории, лучший организатор ночных посиделок с рыбьим меню, вышел из Красного моря с пустыми руками. Но зачем и для кого мне ловить рыбу? Для застолий нужны друзья. Я же здесь случайный странник. Нет у меня друзей в Шарм-а-Шейхе. Всех друзей я оставил в бункерах на берегу Суэцкого канала, в мутных водах которого невозможно рыбачить в эти дни. Выудить из его вод можно лишь снаряды и осколки стали.

И все же я поймал что-то. Абунафха – раздувающаяся рыба. Не знаю, почему всегда вылавливаю это смешное существо, такое малое и несчастное. Когда его сердят или оно чувствует опасность, начинает увеличиваться, округляться и надуваться, пугая и обращая в бегство врагов своим грозным видом. И лицом существо начинает походить на лицо Черчилля (да простит меня душа этого великого деятеля, находящаяся в раю). Солдаты привозят с собой в Шарм-а-Шейх баллоны, убивают эту рыбу, и сохраняют ее раздутой, накачивая из баллонов. Из этого можно соорудить настольную лампу или вообще какое-то украшение. Я ничего такого не делаю, только пытаюсь рассердить ее, и она надувается, а я смеюсь. Опрокидываюсь на спину, плыву на мелководье, и рядом со мной эта раздувшаяся от злости рыба – в моей перевернутой каске. Тут мне приходит идея принести подарок Мойшеле – эту надутую злость. И с этой мыслью накатывает на меня печаль. И когда я печален, то это всерьез. Возвращаю рыбу в море, она тут же уменьшается и становится, как прежде, маленькой и несчастной, но я не становлюсь радостным и веселым.