«Ты будешь самой красивой из невест».

Тут в комнату ворвались дядя Соломон и жених Мойшеле, одетый в темные длинные брюки и белую сорочку.

«Где ты? Женимся мы или не женимся? – жених изучал меня долгим взглядом. – Вот и ты выглядишь сегодня черно-белой. Как ворона, что свалилась в кадку с известью».

«Убирайся отсюда, – сказала тетя Амалия, – выйди из комнаты, Мойшеле. Ты мешаешь».

Стоящий в стороне дядя Соломон добавил к словам тети:

«Это точно по старой иудейской традиции. Белые одежды охраняют от дурного глаза».

«Несомненно, – поддержала его тетя, – ее надо охранять от сглаза. Многие ей завидуют».

«Прямо таки, – смеялся Мойшеле, – ей, этой чернявой с отталкивающим носом?»

«Не чванься», – стала его отчитывать тетя.

Наконец мы вышли от дяди с тетей, чтобы ехать к раввину в Афулу. У дома нас ожидал Рами. Сказал Мойшеле:

«Успеха вам».

Затем приблизился ко мне, положил руку мне на плечо и сказал хриплым голосом:

«Сегодня, я думаю, можно положить руку».

Поцеловал меня в щеку. Земля ушла из-под моих ног, я закрыла глаза. Когда же открыла их, увидела дядю Соломона, стоящего между мной и Рами. И Рами ушел, так и не повернув головы. Ни разу.

Когда мы стояли под свадебным балдахином у раввина в Афуле, и Мойшеле разбил ногой на счастье стакан, я слышала за своей спиной, как дядя шепчет отцу:

«Неисповедимы пути в жизни».

«Воистину неисповедимы», – подтвердил отец слова дяди, и это было, вероятно, в первый и последний раз полное между ними согласие. Когда мы вернулись в машину, чтобы ехать домой, я – законная жена Мойшеле – улыбалась. Улыбка эта не сходила с моего лица, и я вдруг почувствовала, как она стынет, почти леденеет на моих губах. Сидящий справа от меня дядя Соломон положил мне руку на плечо и спросил:

«Что, детка, есть проблемы?»

«Есть!»

«Нет, детка, нет проблем. Сегодня они все решены».

Дядя Соломон оказался не прав. Наша с Мойшеле свадьба решила все дядины проблемы. Но почти сразу после свадьбы грянула Шестидневная война, Мойшеле ушел на фронт, и тут-то начались проблемы.

Дорогой дядя Соломон, сегодня я получил твое письмо. Ты предлагаешь мне вступить в некий «письменный союз», помочь всем нам размотать этот сложный клубок, в котором все мы запутались.

Я полагаю, что выхода из этого клубка нет. Но, быть может, у тебя есть какая-то выводящая тропа. Влияние твое на Адас велико. Всегда она мне говорила: «Дядя Соломон не просто мой дядя, он мой друг бесценный». Я прошу тебя не влиять на нее во всем, что касается меня. С трудом я вырвал из моей души мысли о моей жене. Это было по нашему обоюдному согласию. Каждый пойдет своим путем, удалится от всего, что случилось между нами и привело к окончательному решению, уже отдаленному от нас временем и местом. Обещай мне, что мои письма до нее не дойдут, ибо я намереваюсь писать тебе с полной откровенностью, как я вижу себя в этой запутанной истории нашей жизни.

Я вовсе не начну рассказ Шестидневной войной, выведу ее за скобки. Кто воевал, ничего к этому добавить не может. Рассказы о войне красивы в устах тыловиков. Тот, кто глотает огонь, – изрыгает пламя, а не сочиняет рассказы об огне. Начну рассказ с того дня, когда я вернулся с войны.

Сошел я с машины, и первый мой взгляд – на долину. Жатва пшеницы почти завершилась, все поля обработаны, всё зелено, как будто и не было войны в стране. И я тут же наполняюсь покоем и говорю себе, что если здесь ничего не раздавлено, гораздо менее страшно всё то, что раздавлено там, откуда я вернулся. А у ворот кибуца стоят друзья и подруги, матери и отцы, жены и просто товарищи, ожидающие тех, кто возвращается с войны. Адас не было среди них. Рами там был. Рами, добрый мой друг. Всегда и всё мы делали вместе. Служили в одном десантном батальоне. Вместе пошли на офицерские курсы. Только война разлучила нас. Принято было решение, что Рами останется охранять кибуц, который, по сути, расположен на границе, а я уйду на войну. В конце концов, Рами оставался охранять наш дом и он всё извинялся передо мной. Видит меня Рами у ворот и приветствие исходит из его уст какое-то заикающееся. Указал я на поля и сказал:

«Рами, тут вы были в каком-то ненормальном сговоре. Даже кукурузу успели прополоть и прочистить».

«Я делал все возможное, чтобы вернуться к вам в часть. Пришел к комбату, Гади, а он и говорит мне: «Что ты мне тут делаешь проблемы. Во всем этом бардаке только тебя мне не хватает. Не нуди. Поставили тебя охранять ваше хозяйство, ну и возвращайся на то место, куда тебя поставили».

Рами говорил извиняющимся тоном, опустив глаза, как человек, которого мучает совесть. Прямо-таки пожалел его и сказал:

«Ну что с тобой, Рами? Вы же тут не прохлаждались. Достаточно сделали».

Рами не ответил, как будто я его обидел, повернулся и ушел. Я устал, но, несмотря на усталость, побежал домой, к Адас. Уверен был, что она ждет меня с той же тоской, с какой я бегу сейчас к ней. Дом был пуст. В комнате ничего не было приготовлено для встречи. Вещи были разбросаны на постели и стульях, консервные банки были пусты, и ни один цветок не украшал комнату в честь моего возвращения, хотя вокруг дома было море цветов. Но я пока еще ни в чем не подозревал Адас. Думал, может, она просто не знает, что я сегодня должен вернуться, пошла к любимому дяде Соломону – выложить ему тревогу обо мне. Я даже не сбросил военную форму, не причесался, не омыл лицо, а прямо, как вернулся с войны, побежал к дяде и тете. В доме их на столе торт, все собрались вокруг, Иосеф Бен-Шахар и Машенька, специально приехавшие из Иерусалима поздравить меня с возвращением живым и невредимым с войны, дядя и тетя, и Адас со всеми. И я очень огорчился. Вот же, все меня ждут. Знали, что я сегодня вернусь! Но почему она здесь? Встречает меня вместе со всеми? И всё еще у меня не было никаких подозрений. Думал, может уже просто нестерпимо ей было одной ждать меня. И она пришла, чтобы успокоить себя в беседах с близкими. Адас вскочила с кресла и пошла мне навстречу. Не успел я ее поцеловать и заключить в объятия, как она извинилась, и лицо ее покраснело:

«Я должна была быть здесь с моими родителями. Ведь и они были на войне, в городе, который обстреливали из пушек».

Лицо ее было нервным, глаза она отводила. Поцеловал ее в губы, но они словно окаменели, и она закрыла глаза. Я понял: что-то произошло.

Я сидел со всеми за столом. Иосеф Бен-Шахар привез в подарок бутылку коньяка. И не простого, а французского, высшего класса. И перед тем, как разрезали торт и сварили кофе, Иосеф разлил коньяк, текущий густой янтарной струей в сверкающие чистотой рюмки на белой, хрустящей от чистоты скатерти тети Амалии. И стол стал выглядеть особенно праздничным. Иосеф поднял рюмку и произнес: «За здоровье нашего героя! За мир!»

Все чокнулись, и Адас – тоже. Но даже не притронулась к своей рюмке. И я глядел на нее каким-то униженным взглядом и все пытался понять, что случилось. Я тоже не чокнулся со всеми, и тут же получил замечание от тети: «Мойшеле, пьют ведь за твое здоровье!»

«Лехаим», – поднес я рюмку к жене. На миг взгляды наши скрестились, но тут же она закрыла глаза, опустила голову, лицо ее побледнело. Так и сидела, опустив голову, а я не участвовал в общей беседе за столом. Нарезали торт, налили кофе. В этом участвовали и мы с Адас, но движения наши были как бы одеревеневшие. Иосеф Бен-Шахар обратился ко мне: «Ну, Мойшеле, что у тебя есть нам рассказать?» «Рассказать? О чем?» «Ну, о войне, естественно».

«Все уже написано в газетах».

«Но что с тобой было?»

«То, что было со всеми».

«А что было со всеми?»

«Была война».

«Но что было на войне»

«Калечат и сами становятся калеками».

«Все же, Мойшеле, расскажи что-нибудь. Мы ведь люди понимающие. Что там было?»

«Была война».

«Но что было на войне? Облегчи свою душу, расскажи нам».