Тетя все еще сидела в кресле, скорчившись от боли. Я поднесла стакан воды к ее сухим губам, и она припала к стеклу, мучимая страшной жаждой. Мне казалось, что сухие ее губы припали ко мне, втягивают меня в ее страдания и боль в тот миг, когда я жажду бежать к Рами. Внутренний голос, злонамеренный, сильный нашептывал: «Не давай ей втянуть тебя вместе с ней в мир, который, по сути, одна тьма».

Тетя Амалия сидела передо мной, как будто вовсе забыла себя. Радость, ревность, печаль облекали лицо мое своими покровами. Но простая физическая боль обнажает лицо, и человек внезапно предстает перед тобой во всей своей наготе. Так сидела тетя Амалия, словно бы обнажена болезнью, и облик ее несчастный будил во мне жалость и отторжение одновременно. Сказала, вглядываясь в пепельное е лицо:

«Что с тобой, тетя Амалия. Ты плохо себя чувствуешь?»

«Иногда я нехорошо себя чувствую. В последние недели это со мной случается. Просто нехорошо мне…»

«Немедленно иди к доктору».

«Доктор? Чем он мне поможет? Я что, больна? Да нет же. Нервы, тревога за Мойшеле просто сводит меня с ума».

«Тетя Амалия, и я беспокоюсь за Мойшеле. И все же…»

«Ты это – ты, а я – я».

Она встала с кресла, начала приходить в себя, лицо обрело обычный цвет. Но шаги ее к двери были тяжелыми и неуверенными. Я побежала за ней, преградила ей путь:

«Не уходи, тетя Амалия. Я приготовлю тебе чай».

Увидела в глазах ее надежду, что, быть может, я все же не поеду к Рами. Я знала, что скажу ей прямо, что не могу ее обнадежить. Так мы стояли друг против друга несколько мгновений. Она с надеждой, а я с твердым решением ехать. И снова увидела в ее глазах разочарование, отразившееся на лице ее печалью. Она взялась за дверную ручку:

«Разреши мне идти. Пришло время подавать детям ужин».

«Я пойду вместе тебя, тетя Амалия. Дай мне возможность поработать вместо тебя».

«Нет нужды в этом. Я… абсолютно в порядке».

Вышла. Не добавив ни слова и не оглянувшись. Я же пошла готовить чемодан к поездке.

Примеряла одежду перед зеркалом. Хотела выглядеть красивой перед Рами. Не нравилась мне ни одна рубаха, ни одно платье. Достала новую юбку, сшитую тетей. В зеркале отраженные руки тянулись ко мне, держа цветную ткань, затем опустились беспомощно, как две птицы в клетке, свыкшиеся с тем, что им не сбежать. И я прошептала зеркалу: «Мне тоже некуда сбежать».

Глядела в зеркало и думала, что я похожа на того муравья в маминой кухне, который полз по краю газовой горелки, слишком близко к огню. Он завертелся от боли, обратился в бегство, уполз обожженный.

Сложила я чемодан. Наутро встала очень рано, заперла дверь дома, как запирает ее человек навсегда. И вышла на дорогу навстречу своей судьбе.

В пути нетерпение одолело меня до того, что хотелось выскочить и бежать впереди автобуса. Всю дорогу я поглядывала в зеркало водителя и видела свое лучащееся радостью лицо и блестевшие от волнения глаза. Больное лицо тети Амалии было забыто. Я даже забыла, что еду проведать Рами, больницу.

Приехала я как раз к часам приема, и больница гудела, подобно пчелиному улею. Перед тем, как подняться к Рами, я побежала в туалет – поправить прическу, накрасить губы, обрызгать духами белую свою праздничную кофточку.

В большом зале лежали раненые с поля боя, все в бинтах, присоединенные к различным аппаратам. Около каждой кровати толпились, говорили посетители. Я держала в руках коробку шоколадных конфет, купленных для Рами.

В углу, у окна лежал одинокий раненый, и я сразу поняла: Рами. Я двигалась к нему, петляя между кроватями, и Рами уже издалека улыбался мне. Это был и Рами и не Рами. Возлежал на горе подушек, весь в бинтах. Левая нога в гипсе, левая рука перевязана, и левый глаз красный, опухшие губы рассечены. Справа же Рами такой, каким был всегда.

«Как дела?»

«Все в порядке».

«Вижу. Врачи над тобой поработали».

«Слегка раздавило».

«А дома говорят, что у тебя легкая авария»

«Правильно. Все это глупости».

Обнял меня правой, и чувство был такое, что силы обеих рук текут через одну. Смеялся одним здоровым глазом, и чудилось, что горячность обоих глаз передается через один. Сухие губы полыхали навстречу мне. Я прильнула к ним своим губами и почувствовала: вернулась домой. Наконец-то я дома.

Здравствуй, Соломон. Получил твое письмо. По правде говоря, я не в восторге от твоей просьбы рассказать свою историю. Изливать свою душу на бумаге просто не в моем характере. Описывать свои ощущения и переживания, Соломон, не для меня. Быть может, это получается у Мойшеле и Адас. У меня нет. Когда чувства облачаются в слова, остаются слова, и нет чувства. Когда переживания просятся на язык, остается язык, и нет переживаний. Все, что мне хотелось бы сказать об этой истории, я могу выразить одним предложением: я просто люблю малышку.

Я люблю Адас, потому же, почему люблю природу. Просто выражаю себя через нее. Освобождаясь от страсти, прыгаю на вершину горы, скачу от скалы к скале, мечусь между острыми утесами.

Пришло отчаяние – ищу пропасть. Взгляд в настоящую пропасть спасает меня от бездны в моей душе. Впадаю в тоску – отыскиваю источник родниковой чистейшей воды и жадно лакаю ее. Утоление жажды, как утоление самой тоски. Ощутил себя несчастным – бегу в дикие места, протискиваюсь сквозь заведомо непроходимые заросли. Это прокладывание пути подобно рассеканию зарослей моей души. Совершил непотребное – взбираюсь на вершину горы и вою, как шакал, или лаю, как пес. Когда я подражаю животным, во мне пробуждается желание опять стать человеком.

Адас – слияние природных ландшафтов. В образе ее и лике пейзаж сменяет пейзаж. Когда она идет по весне, непонятно, кто – весна, или она сама и есть – весна. Скользит между ароматами, и они текут за нею. Лицо ее напряженно и бдительно, словно она остерегается именно того, что дает возможность силой ворваться в податливую мягкость весны. Запахи преследуют ее, как охотник – дичь, которую не может поймать. Приходит лето, и солнце поселяется на ее темных блестящих волосах, и снова невозможно понять, откуда приходит этот жар: от солнца или от малышки, нагревающей облегающий ее воздух. Тронешь ее руку, – она суха и прохладна. Как остается тело ее сухим, без капли пота в летнее пекло? Приходит осень. Небо затягивается облаками, намекая на смену времени года, и стебли молодого лука вытягиваются и выпрямляются ввысь. Адас, как они, пряма и стройна. Слоняется между клумбами, и стебель лука воткнут в ее волосы, и она словно управляет временами года.

Вот и зима. Красавица моя, подобно весне, цветет среди мороза, словно бы ничего нет лучше для нее, чем этот холод. Всегда ходит с непокрытой головой, в дождь и ветер, и длинные ее волосы развеваются за ней, как хвост у кометы. Возьмешь за руку, и она, прохладная летом, в зиму горяча. Такова малышка. Печать ее на каждом времени года. Адас всегда Адас. Пейзаж внутри пейзажа. Отделена от них и сливается с ними. Властвует над природой и пленена природой. И я люблю в ней все ее картины.

Прочел написанное, подумал: кажется, написал вычурно, использовал с избытком слова. Но не собираюсь их стирать. Написал и всё тут. То, что есть – есть, и это главное. Если умеют проживать мгновение, умеют вообще жить. Выясняется, что мое мнение справедливо не во всех случаях. Когда прошлое врывается в настоящее, нет прошлого, только настоящее. И если ты даже провидишь будущее, оно тоже, по сути, настоящее. И нет у меня выхода: я должен рассказать обо всем, что сделал и что сделаю.

Я нахожусь вместе с Мойшеле в укреплении на берегу Суэцкого канала. Мойшеле – заместитель командира нашего форта. Я же – его заместитель. Идут дни войны на истощение. Мы – в одном из бункеров форта. У входа в бункер растет дерево лядвенец, изрядно потрепанное снарядами. Мы покрыли его раны всяческими стишками, к примеру:

Посетитель!

Здесь – не музей.

Здесь мы живем!