«Каменный человек! Каменный человек!»
«Что он от тебя хочет, отец?»
«Он сумасшедший», – говорит отец, но дыхание его затруднено и лицо каменеет, как будто он и вправду каменный человек. Придя домой отец долго стоял у стола, не отрывая взгляда от красного платка мамы. Лицо его было печально. С тех пор я не люблю пылающий красный цвет.
Отец жил нелегко, и настроение у него всегда было угнетенным. Радовался только с приходом дяди Соломона. Дядя обычно привозил из кибуца всякие вкусные вещи – баночку сметаны, курицу, фрукты. Все это он отдавал Марыле. Отец не должен был даже знать об этом. Отец не хотел получать от кибуца даже самую малость. Дядя уезжал, и Марыля устраивала из его деликатесов настоящий пир у себя в квартире. Сидели мы у нее за столом, наслаждались едой, и отец подозрительно спрашивал:
«Что вдруг такое пиршество? Что за такой день сегодня?»
«Радостно мне на сердце. Или это запрещено?» – хитрила Марыля с отцом.
Меня тоже всегда радовал дядя Соломон. Вместе с продуктами всегда приносил мне игрушку. Отец с дядей беседовали всю ночь. Входя к нам, дядя всегда говорил:
«Привет вам от близких».
«Что, у нас там есть близкие?» – встревал я в беседу.
«Мы с дядей Соломоном из одной семьи, и члены дядиной семьи – наши близкие».
«Почему же мы их не посещаем, а они – нас?»
«Так случилось».
Отец сидел у стола, а я находил место на коленях дяди Соломона и прижимался к нему, потому что от него приятно пахло землей и свежестью трав. Я принюхивался к нему и говорил:
«От тебя пахнет как от цветочной лавки».
«Это запах сорных трав, которые я выпалывал на нашем огороде».
«На огороде?»
«Да, просто на огороде».
И тогда отец начинал дымить сигаретой, как это с ним бывало, когда он нервничал. Опять брал в руки скрипку и струны начинали свой стон. Лицо отца хмуро, и на меня снова нападает страх. Так я засыпал на коленях дяди. Утром рядом с собой находил игрушку, а дяди уже не было. Отец улыбался. Всегда был в хорошем настроении после посещения дяди. В такой день, перед сном отец рассказывал мне про «дом Дум».
«Дом Дум стоит в Дум-селе, которое утопает в зелени, и домики белеют сквозь эту зелень Вокруг села – горы. Древние и сухие, они закрывает горизонт. На вершине одной из гор растет одинокая дум-пальма. Отсюда и название села – Дум-село. Закрыто село на этой маленькой пяди земли, и никто из жителей села не в силах прорвать это кольцо гор, ибо даже малое замкнутое место, может быть открытым, как весь мир, если жители там добросердечные, щедрые. И жители Дум-села любят свое село не потому, что оно красиво. Есть в мире более красивые места. И не потому, что заложили это село, очистили от сорных трав, посадили деревья, оросили сухую землю, вспахали ее и засеяли. Каждый творец любит свое творение. И не потому, что превратили они вечную пустыню в райский сад. Вся страна наша была пустыней, которая обернулась цветущим садом. Но село свое они любят, потому, что живут в нем особенной жизнью…»
«Я не понимаю вообще, о чем ты говоришь. Что это – особенная жизнь?»
«Жизнь необычная, отличная от жизни во всем мире».
«Хорошо ли это – быть не как все люди в мире, отец?»
«Спи, Мойшеле. Ночь пришла».
«Почему во всех твоих рассказах всегда приходит ночь?»…
Дядя Соломон, я писал это письмо в отцовском доме, говорил о себе, ничего не скрывая. Завтра отправляюсь на базу. Ночь уже почти на исходе. Огромные ботинки отца стоят у дверей. В пустом доме слышен мне голос отца, и с этого голоса я все и записывал. За окном темнеет двор. Светит месяц. Ночь холодна и бледна. Тьма словно бы увеличивает старую согнутую смоковницу и кактусы все еще украшают старую стену. Но в квартире Марыли живут чужие люди. Марылю я видел последний раз, когда мы шли за гробом отца. День был дождливый, Марыля шла без платка, под черным зонтиком. Над открытой могилой рыдала она тем великим рыданием, которое сопровождало все мое детство. Плач ее горький выражал последнюю надежду, что она будет похоронена рядом с отцом.
Когда впервые я приехал с тобой и тетей Амалией в кибуц, встретила меня высокая лысая гора, на вершине которой росло одинокое дерево. Я спросил, как это дерево называется, и ты ответил мне: «Дум-пальма. Единственное дерево этой породы, оставшееся в долине и на горе». И тогда у меня возникло чувство, что я знаю этот зеленый кибуц, его огороды и белизну его домов. Я – давний его житель.
Сижу я у отцовского стола, перед маминой морской раковиной. Я намеревался отдать ее Адас в день, когда у нас родится первый ребенок. Раковина треснула. Кресло отца в доме, который давно не мой дом.
Но голос отца звучит в квартире, как будто он все еще сидит в своем кресле мечтателей: «Грезы не продают, Мойшеле».
Я не продам свои сны, свои мечты.
Глава четырнадцатая
Соломон
Утро начинается плохо. Снова будет хамсин. Солнце еще не взошло, но уже накрывает нас жарким непробиваемым куполом. Даже представить не пытаюсь, какие будут волны жары через пару часов. Закрыл все окна в квартире и включил кондиционер. Новый холодильник трещит с одной стороны, старый будильник Амалии – с другой. Я в квартире – как в тюремной камере. Я не выдерживаю треск этот и вообще боюсь замкнутого пространства.
Хотел продолжить рассказ о друге моем Элимелехе, который нес в душе своей песню любви, великую ее весть, а потом исчез, но как это сделать в этой клетке? Среди треска, в замкнутом пространстве, мозг мой слабеет, подобно курице, которой общипали перья и оголили шею под нож резника. Поникло крыло веселой певуньи-соседки по камере, и есть ли смысл орлу – махать крылом за решеткой? Ну, а общипанная курица в закрытой камере не годится даже на пищу псу. А я и есть эта общипанная курица. Но что мне делать, если душа моя прорывается сквозь все решетки, убегает от невыносимого треска будильника и шума холодильника к виноградной горе. Мне кажется, друг мой бесценный Элимелех сидит напротив и я обращаюсь к нему: «Дорогой Элимелех, еще оградят нас колючей изгородью грехи наши и отступят, как воды после потопа. Еще распрямим крылья, еще придет наш день, хоть и короток будет, ибо стары мы, но он осветит всю нашу жизнь. Друг мой, еще посидим вдвоем и поговорим о днях, когда мы были сильны и чаяния наши велики были. Еще посидим на дружеском пиру, и ложем нам будут кипарисы, а крышей – небесная голубизна, и запах эвкалиптов будет наплывать со всех четырех сторон света, и счастье будет дышать чистым вечерним воздухом».
Затаилась жалость к самому себе, к душе, заключенной в камеру. Но сбежать из нее невозможно. И все же я в последние дни слишком жалею себя. Жалость – не лучшее из моих качеств, но сейчас я, кажется, перешел в ней все границы, ища слова соболезнования самому себе. Но есть ли сила в мире, могущая принести мне милосердие? Нет Элимелеха, и Амалия покинула этот мир. Я тут один, у своего стола, и действуют мне на нервы будильник и кондиционер. Но я же могу выключить кондиционер и остановить будильник! Нет! Не смогу повернуть вспять стрелку и выключить звук у кондиционера. Ведь он был гордостью Амалии. Года два назад она была координатором комиссии по здравоохранению кибуца и вела настоящую войны за эти кондиционеры, никто не мог устоять перед ее язычком и убежденностью, ни секретарь кибуца, ни казначей, ни весь кибуц. Ну, а я – тем более. Она же добилась покупки холодильников к радости старожилов. Доказывала, что эти шумные агрегаты могут продлить жизнь. Но мою жизнь они явно сокращают. Кондиционер был последним большим достижением в жизни Амалии. Но только он появился у нас на стене, у нее возникли первые симптомы болезни.
И все же, как мне опять направить память к тем давним дням? Вот уже пятый раз я пишу предложение:
… И тогда вмешался в это дело Шлойме Гринблат.
Это было засушливое лето, за год до нашего с Амалией лета. Тогда кибуц купил домики-бараки у британской армии. Получил и я такой домик. Но покоя он мне не принес. Жестяная крыша накалялась и не охлаждалась под светом луны. Вынужден был ночами спать на траве у читального зала. В те жаркие часы единственной отдушиной для нас была ночная музыка Элимелеха и Машеньки.
