«Сними ты этот красный платок».

Она тут же выполнила мою просьбу, не спросив почему. С места, где мы сидели, также просматривались поля и пруды, и запах скошенных трав преследовал нас. Глядел я на эти брюхастые мешки с зерном, и сердце мое было с ребятами, которые не вернулись с войны, голова моя словно погружалась в какую-то тяжкую тьму:

«Дани, Шауль, Ури, Эфраим, Элиша были отличными крестьянами».

Она повернулась лицом ко мне, и я впервые с момента возвращения почувствовал, что наши мысли встретились.

«Ты еще успел с ними встретиться в Синае?»

Души наши, словно ушедшие в глубокую воду, повила тиной печаль.

Есть особенная печаль по весне. Печаль увядания цветов. Печаль перезревших овощей. Печаль живого, не сумевшего принести плоды. Печаль нераскрывшейся почки. Весна в Израиле полна мощной энергии, не нашедшей себе выхода, как энергия подростков, еще не пришедших к зрелости. Печаль стояла в летнем воздухе, печаль шести дней войны. Семижды печальна эта печаль, ибо погружена она в радость пробуждающейся вселенной. Единственным утешением в море печали является эта вселенская радость. Сидя на ящике у склада с зерновыми, я опять погрузился в воспоминания войны, к которым Адас не имела никакого отношения, и они отдалили меня от нее настолько, насколько Синайская пустыня отдалена от кибуца. Но и Адас была печальна, и – я видел по ее лицу – погружена в воспоминания, но никакой мост не мог бы соединить наши печали. Обнял я ее, ища утешения от печали этих часов. Тело ее отчужденно напряглось в моих объятиях. Я поднялся и сказал:

«Пошли домой».

«Давай еще погуляем. Подышим воздухом».

Ночь сошла на землю. Взошла луна, созданная для влюбленных. Тревожно мигали звезды. Мы гуляли по тропам, среди клумб. Фонари мягким ненавязчивым светом стелили нам путь. Около каждого фонаря возникали наши тени, вытягивались, ложились на копны скошенных трав, словно бы желая слиться с опьяняющими запахами, которые щедро посылали эти травы в ночные пространства. Тени наших голов сливаются на копнах, но Адас пытается голову отстранить, я, наоборот, приближаю, но головы наши не встречаются. Опять прошу:

«Пошли домой. Надо же мне, в конце концов, помыться, сменить одежду».

«Еще немного, Мойшеле, еще немного».

И тут до меня доходит, что она не хочет возвращаться со мной в наш дом. Мы дошли до купы сосен, чьи кроны сплелись так густо, что лунный свет просто не в силах пробиться сквозь хвою, и скамья под ними – в полной мгле. Сидим, а взоры наши обращены на ярко освещенный дом культуры. В летние дни веранды и балконы домов освещены мощными фонарями, чей свет отгоняет вдаль ночную тьму, и даже темная гора на горизонте проступает в этом свете. Под фонарем на веранде дома культуры стояли дядя Соломон и тетя Амалия, а мы, скрытые в прохладной тьме, сидели совсем недалеко от них. Дядя с тетей угощались печеньем, запивая соком, и даже представить себе не могли, что мы где-то здесь рядом. Неожиданно они попрощались с друзьями и собрались уходить. Я думал, они приблизятся к нам и немного облегчат наше с женой угнетенное состояние, но Адас говорит:

«Они сейчас идут проведать семьи погибших ребят. Они это делают каждый вечер».

Чудна летняя ночь в Израиле. Полная луна. В такую ночь всякая реальность кажется сном и каждый сон – реальностью. Но вот же, горечь и ужас гнездятся в этой чудной ночи. Вдыхаю запах скошенных трав, гляжу на цветы в их буйном цветении, но это буйство только вносит замешательство в мою душу. И луна ослабила вдруг свое сияние, и сверчки, кажется мне, возносят элегический плач в ночную высь.

И столь же неожиданно на веранде дома культуры возникает Рами. Светлая его шевелюра светится в сиянии фонаря. Он пришел с Михаль, самой красивой из девушек-солдат. Лицо Адас напряглось.

«Адас».

Она меня не слышит. Глаза ее не отрываются от Рами, несущего Михаль стакан сока. И когда та смеется, глубокая морщина обозначается между бровей Адас, словно прожитые годы внезапно изменили ее лицо. Никогда раньше я не видел такого выражения у моей жены.

И я в тот же миг понимаю всё.

И я говорю жестким голосом:

«Пошли!»

Сидели мы на завалинке у нашего дома. Мигал фонарь над нами, покачиваясь под порывами ветра, посылая языки света деревьям, и они облачались в сияние. И возвращался фонарь, как бы собирая вновь свой рассеянный до этого свет, и лишь мигающее световое пятно – на голове Адас. Большие темные бабочки плясали вокруг фонаря, как опьяневшие от света и сияния. Я следил за светом и бабочками, чтобы не глядеть в холодное, почти окаменевшее лицо Адас, я говорил; «Погляди на этих бабочек. Каждая в их племени огромна, как слон».

Она не глядела на бабочек и не отвечала. Я попытался нарушить молчание. Если есть ей что-то мне сказать, пусть говорит. Обнял ее, чувствуя тепло ее тела и холод ветра. Приятно мне было это сочетание тепла и холода. Сказал:

«Открой глаза. Посмотри на меня»

Она вроде бы услышала. Поцеловал ее в губы, но они мне не ответили. Освободилась от моих объятий с таким усилием, что гравий, когда-то посыпанный мной у дома, затрещал под ее ногами. Отодвинулась. Снова мы сидели и молчали. Молчание это стало уже угнетать.

«Зайдем в дом».

«Там спертый воздух».

Обняла руками ноги и уткнула голову в колени. Чужая женщина.

Что произошло с ней в эти дни, когда я был там, в пекле? Я должен это выяснить сегодня, сейчас, в эту чудную ночь.

«Все здесь изменилось. Люди, которых я знал, словно стали другими».

«И я?»

«И ты».

«Ни в чем я не изменилась. Что вдруг?»

«Изменилась. Стала странной. Что здесь происходило в дни войны? Адас, будь откровенной. Что с тобой произошло?»

Вскочила в смятении. Лицо испуганное. Глаза меня избегают. Повысила голос:

«Зайдем в дом».

Свет мы не зажгли. Снова сидели и молчали. Она на постели, я – в большом кресле моего отца, которое было привезено из Иерусалима в дом дяди и тети. А затем перекочевало в наш с Адас дом. Не было у меня сил переносить это молчание. Я говорил себе: чего это я ей поддаюсь? Ведь она моя жена. Встал с кресла и сел с ней рядом на постели. Обнял. Закрыла глаза. Потянул к себе ее голову, поцеловал в губы. Глаз не открыла. Положила красный платок рядом с собой. Я швырнул его со злостью в кресло. Глаза ее раскрылись, проследив за брошенным платком. Повернул ее к себе. Снова закрыла глаза. Положил ей руку на грудь. Глаза ее не открылись. Спросил:

«Почему ты закрываешь глаза?»

«Плохо себя чувствую».

«Что с тобой?»

«А-а… Обычное дело».

Вернулся в кресло и швырнул ей обратно красный платок. Она поднялась и подошла к окну. Глубоко дышала, как будто ей полегчало. Я встал и зажег свет и как бы между прочим сказал ей:

«Как ты думаешь, Адас, хорошо будет евреям или плохо будет евреям, если я вернусь в армию?»

«Что ты говоришь?»

«То, что ты слышишь. Думаю, что хорошо будет евреям и также еврейкам, если я вернусь в армию».

Оставил ее и поднялся в студию на второй этаж. Я знал, что она мне солгала. Но Адас плохая лгунья. Рисовал всю ночь и не спустился к ней в постель. На утро картина была готова. Изобразил репейник, а на нем осиное гнездо. Посвятил картину жене. Надписал в углу – «Моей вороне».

Поставил картину на стол. Адас спала. Темные ее волосы разбросаны были по белой подушке. Красота ее вызывала во мне боль. Вышел из дома, так ее и не поцеловав.

Сейчас, дядя Соломон, когда я завершаю свое письмо, в окно мне смотрит ночь Синайской пустыни. Еще немного, и настанет утро.

Звезды Синая еще не погасли. Но звезды далеки. Я гляжу на пески пустыни.

Друг мой бесценный, дядя Соломон, в полдень я видела письмо Мойшеле в твоем почтовом ящике. Выходит, и он внес свою долю в наш заочный «круглый стол». При виде письма мной овладело сатанинское желание «прихватить» его хотя бы на день, вскрыть его и прочесть, что пишет мой муж. Я уже коснулась конверта, но все же отдернула руку. Если наша переписка – во имя очищения, не запятнаю себя нарушением секретности. Я чувствую себя сейчас намного сильнее, чем раньше. Ежевечернее писание вошло у меня в привычку и успокаивает меня. Перестала глотать снотворное. Итак, дядя, сейчас пришла очередь той части письма, которая принесет тебе боль…