Мы сидим у входа в шалаш, ощущая близость наших сердец. Мы ведь и вправду как одна семья. Вот и собрались, с приходом Иосефа, пропавшие блудные сыновья.

Тут и обнаружились признаки влияния Шлойме Гринблата на брата моего Иосефа…

Будильник Амалии показывает полночь. Глаза закрываются. Необходимо поспать пару часов, чтобы продолжить рассказ. Все дни траура по Амалии принадлежат мне. Я, один, сам с собой.

Я весьма огорчен, что героем рассказа моего является Шлойме Гринблат, словно бы именно он и есть герой нашего времени. Я вообще не любитель цитат, и все же вспомню одно распространенное выражение: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу – кто ты». Я слегка его видоизменяю: «Скажи мне, кто твой враг, и я скажу – кто ты». Вероятно, такова судьба мечтателей, которые не видят бездны, по краю которой ступают. Идут они по узкой дощечке над пропастью, но не ощущают этого, и потому переходят благополучно. Но всегда находится такой тип, как Шлойме Гринблат, чья духовная ограниченность и душевная черствость заставляют его столкнуть такого, как Элимелех, в пропасть. Конечно же, люди честные и прямодушные, перешедшие бездну, вспоминают все, что было в пути. И когда им приходится бороться с таким типом, как Шлойме, преисполняются они болью и тяжким разочарованием.

Путь моему другу Элимелеху всегда освещал особый свет. Что же было в нем, что не позволяло ему отодвинуть с пути своего Шлойме и ему подобных? Ведь хорошо знал свое законное право бороться за свои принципы, за свою личность. Но не пользовался этим правом. Знал, наверное, что эти типы не перейдут границ дозволенного. Но жизнь в кибуце не знает, что дозволено, а что нет. Она прорастает, раздается в разные стороны, не ведая границ. Мой образ жизни и образ жизни Элимелеха все время выходили за установленные рамки и тогда самыми жестокими нападающими были Шлойме и его друзья.

Когда мой брат попал под влияние Шлойме, у него начался период цитат. Цитата отсюда и цитата оттуда, и в каждом предложении торчат слова «диалектика» и «исторический материализм». Я пытался пресечь этот поток, укоряя его:

«Прекрати уже бесконечно цитировать Шлойме Гринблата».

«Это не Шлойме. Это – Маркс».

Не прошло много времени, и он, подобно Шлойме, начал бить себя в грудь, доказывая кому-то что-то. Тут мне на помощь пришла Амалия, сказав ему, как она умела сказать:

«Перестань бить себя в грудь. От этого битья станет она у тебя впалой, как у Шлойме, не дай Бог».

Но брат мой не слушал ни меня, ни Амалию. Он уже совсем акклиматизировался в кибуце, и помог ему в этом его новый друг Шлойме Гринблат. Тот ходил по кибуцу и нахваливал моего брата: «У Иосефа золотые руки».

Кибуцу особенно нужны руки, да еще золотые. Брат мой знал сапожное дело и был хорошим резником птицы. Сапожное дело изучил, скитаясь по Европе, а резником стал в кибуце. Вернее сказать, что брат мой в первую очередь был резником, а затем сапожником. Сумка его всегда была полна печенками, обрезками говядины, которые он брал в оплату за работу. Девушки на кухне жаловались, что не хватает печени. Ночью, когда Элимелех выходил на дежурство, брат мой вместе со Шлойме и его компанией являлись в его шалаш.

В те дни Шлойме заказывал деликатесы у своих родителей в Польше. Кстати, Шлойме тоже из нашего местечка, отец его торговал рухлядью и лучше всех трубил в шофар по праздникам. Это и перешло в наследство к сыну. Только сын собирал обрывки слов и цитат. У отца трубить в шофар было выполнением заповеди, у сына это называлось мировоззрением.

Большое влияние оказали на Шлойме события в России. Он уже в местечке обрел свои принципы. Подрабатывал у столяра, на шее которого была орава детей и вечно плачущая жена, а он с трудом зарабатывал на селедку для семьи. Всю неделю они ели эту рыбу с картошкой. Но Шлойме был уверен, что столяр его эксплуатирует, и считал своим долгом вести классовую борьбу, собираясь объявить забастовку несчастному столяру.

Шлойме всегда был великим революционером. Надо признаться, был он хорошим сыном, в отличие от всех нас, не терял связи с родителями. Отец его посылал ему в кибуц баночки с гусиным жиром. И этим жиром Шлойме заработал себе авторитет у гурманов. А таких у нас в кибуце было немало, ведь жили мы почти впроголодь. Ели чечевицу и фасоль, и опять чечевицу и фасоль да лук, на трижды прожаренном постном масле. О гусином жире, знакомом нам по отцовскому дому, могли лишь мечтать. Шлойме приносил гусиный жир в шалаш Элимелеха, брат мой Иосеф – обрезки мяса, зажигал примус. Был он поваром отменным, а в шалаше Элимелеха чувствовал себя как дома. И я, его брат, настраивал Элимелеха против него:

«Не позволяй ему хозяйничать здесь. Это шалаш твой и примус твой».

«Ну, как я ему не позволю. Он же член семьи. Побесится малый, да и успокоится».

«Шлойме не даст ему успокоиться».

«Соломон, у нас с тобой нет никаких возможностей в кибуце бороться с Шлойме, ибо таков он, кибуц. Жаль мне только парня».

Сидел Элимелех, поглядывал с омерзением на примус. Такого выражения на его лице я раньше никогда не видел. И вновь подумал о том, что душу моего друга разрывают сильнейшие страсти. Почему он всегда отступает, когда с ним воюют? Даже если речь о шалаше и примусе. Не раз говорил ему: «Борись за свое. Борющийся побеждает. Быть может, победа твоя не будет полной, но даже от половины или четверти победы что-то останется в твоих руках. Лучше горсть сухих стручков с рожкового дерева, заработанная в поте лица, чем цитрусовый сад, полный сочных гранатов, случайно свалившийся тебе на голову. Борись, Элимелех, борись!»

Но он моего совета не слушался, и бороться не хотел. Что ему мешало? Долговязое ли тело, которого он стеснялся и ощущал себя поэтому беззащитным? Все эти приступы ужасного настроения, сводившие его с ума, не вымещал ли он, как ни странно, в нежных звуках скрипки днем и ночью? Ослабление ли воли, возникающее от наблюдения за жизнью со стороны? Самой большой проблемой Элимелеха было то, что он никогда не занимался подведением итогов.

Он постоянно стремился к совершенству, к познанию нового и эта его страсть не имела ни границ, ни определенной цели. Не потому ли, что всю свою жизнь он гнался за своей «дополнительной душой», которая, по сути, обреталась в нем самом. Он не знал ее, своей души, ибо сильные страсти и снедающие желания скрывали ее. Да, Элимелех не хотел бороться за право жить в кибуце так, как ему хотелось. И поэтому он не оборонялся, когда нападали на него.

Так проходили ночи моего брата в шалаше Элимелеха. А днями он мастерски готовил печенку с различными приправами. Шлойме Гринблат эти ночные посиделки в шалаше Элимелеха приправлял тем, что он считал «мудрыми мыслями». Брат мой воспламенялся от этих мыслей и еды, приправленной гусиным жиром. Он вдохновенно готовил еду под речи Шлойме, а сидящие вокруг глотали мясо вместе со словами Шлойме, как истину Бога живого. А Элимелех тем временем охранял поля.

И тут случилась куриная история. Недели проходят, и нет ни овцы, ни коровы, ни теленка под нож резника. Нет, следовательно, и печенки. Мать Шлойме умерла в Польше, и посылки с гусиным жиром прекратились. Компания с небольшой охотой переваривала сухие речи о мировой пролетарской революции без жареного мяса. Начал мой брат выращивать кроликов. Полюбились они ему, и не хотел он их резать. Обратил он свои взоры к курятнику, который в те дни был новшеством, и к курам относились с большой святостью. Исчезла одна, за ней другая, третья. Янкалэ, ответственный за курятник, поднял крик. Побежала дурная молва по кибуцу, и все стрелы ее обратились на брата моего Иосефа.

Решили сделать засаду и попросили Элимелеха, специалиста в этом деле, ее организовать. Но он отказался. Я-то знал почему. Решил позвать брата и впрямую спросить его.

«Да пошли они со своей дурной молвой. Запахи из шалаша Элимелеха – от мяса кроликов, которое я варю».

«Но, знаешь ли, нет дыма без огня».