«Пришел на рассвете, стоял у моей постели огромной тенью, испугал меня».

«Ты все еще не улавливаешь, что он сделал для тебя. Воспользовался уловкой, обманом. И это Мойшеле, прямодушный из прямодушных, честнейший их честнейших.

Взял Рами в руки винтовку, отвел от меня лицо:

«Пошли».

«Куда?»

«Каждый – своим путем».

Я не встала с места. Сидела на камне, Обняла колени руками, положив на них голову. Слышала лишь позвякивание обоймы на поясе Рами.

«Куда ты пойдешь? Тебе же здесь охранять. И куда я пойду? Ты пошлешь меня одну домой в ночь войны?»

«Охранять? Да, охранять рыб в пруду».

Горько рассмеялся. Вернулся и поставил меня у ствола дерева. Потом упал в траву и потянул меня за собой. Руки его, словно тиски, сжали мое тело. Земля дрожала. Хотела я, в конце концов, открыть ему этот секрет земли, уходящей из-под моих ног:

«Рами, скажу тебе всю правду…»

«Не разговаривай».

Объятия его не давали мне дышать, он укусил мои губы.

«Рами, ты мне делаешь больно».

«Так – это!»

Снова гром разрывов. Сирены по всей долине. Ведь Гилаад и Голанские высоты пышут языками пламени. Орудия отвечают беспрерывной канонадой. Тропы огня пересекают небо, луна и звезды бледнеют. У пруда слышен хриплый крик сизоворонка, подстерегающего свою добычу – лягушек. Схватив жертву, зароет ее в землю, умертвив, а затем будет есть с большим наслаждением.

Уже к утру замолк сизоворонок, утихли орудия. Погасли в небе звезды и луна. Успокоились горы, и долина погрузилась в предутренний сон. Мир вокруг нас пребывал в дреме. Мы молчали, всю ночь тела наши сливались в какой-то сладкой, смешанной с болью, пытке…

Мойшеле вернулся с войны и затем снова ушел в армию. В день, когда он оставил меня, вошел ко мне утром Рами и сказал:

«Я ухожу в армию, собираюсь подписать контракт на сверхсрочную службу».

«Без согласия кибуца?»

«Нет мне до него никакого дела».

«Но что вдруг?»

«Это будет хорошо для евреев и евреек».

«Жаль», – повернулась я к нему спиной…

Ушли и Мойшеле, и Рами. Дядя Соломон и тетя Амалия были против ухода Мойшеле в армию, но с облегчением вздохнули с уходом Рами. Слухи о нем и обо мне гуляли по всему кибуцу.

Однажды тетя Амалия решила со мной поговорить. Благо, при этом присутствовал дядя Соломон и отверг ее претензии:

«В кибуце сплетничают всегда. Ты что, Амалия, не помнишь, что говорили и что не говорили о нас двоих?»

Тетя глядела на меня печальным и в то же время защищающим меня взглядом:

«Не говори, Соломон, не говори. Нет дыма без огня».

Мойшеле редко приходил домой из армии. Я скорчивалась в его объятиях, закрывала глаза. Он говорил:

«Это уже стало у тебя привычкой – закрывать глаза, когда я к тебе прикасаюсь».

Уезжал, напутствуемый моим слабым прощальным поцелуем, и с вещмешком, полным различных печений тети Амалии. Печеньем он делился с Рами, который вообще не приходил домой. Армия словно бы проглотила его. Когда мы сидели у тети на традиционном чаепитии, я набиралась смелости и спрашивала Мойшеле намеренно равнодушным голосом:

«Что там слышно у Рами?»

«Всё у него в порядке, более или менее».

«А почему он вообще не приходит в отпуск домой?»

«Не знаю».

Тут в разговор вмешивалась тетя Амалия, как бы защищая Мойшеле:

«Что Рами делать дома? Нет у него, холостого парня, что ли, куда ехать и с кем развлекаться во время отпуска»…

Промелькнуло лето. Лето нелегкое: шла война на истощение. Тревога за сыновей, находящихся на переднем крае, не покидала кибуц все лето. Пришла осень, а война не прекращалась. Бури катились с горы, сливаясь с бурей в моей душе. Накатывал вечер, я покидала опустевший дом и слонялась по тропам, поглядывая на рыбьи пруды и дум-пальму, которая высилась на горизонте. От этого зрелища убегала в дом культуры, наливала себе чашку чая и брала газету. Чай становился холодным. Я к нему даже не прикасалась. Газетные строки плясали буквами в воздухе перед глазами и не складывались в нечто понятное. Возвращалась поздней ночью. После дней тяжелого зноя, воздух посвежел, овевая мое лицо прохладой. В этом освежающем бурном ветре для меня всегда таилась надежда на более счастливое наступающее время года.

Возникло у меня желание написать обоим письма: рассказать Мойшеле простыми словами всю правду, а Рами – о том, как я по нему скучаю. Возвращалась в пустой дом, где над всем властвовало кресло Элимелеха. Желание мое и силы иссякали, и ничего не хотелось делать.

Иногда я спускалась к шоссе, к автобусу, приходящему в кибуц после полудня. Сидела на остановке, но, не дождавшись автобуса, возвращалась домой. Лежала в постели, поджидая Рами и не желая его прихода. И все же надеялась, что дверь откроется, и вот – в раме – Рами. Смеялась над собой, поддерживала себя: «Пойду к дяде Соломону и все ему расскажу».

Не пошла. Есть вещи, которые невозможно излить никому, даже любимому дяде, друг моему бесценному. Нет человека, которого можно было бы втянуть в огонь, пылающий во мне.

В те дни я много отдавала времени работе на кухне. Пела в хоре. Играла злую красавицу-королеву в детском спектакле к Хануке. Так вот перескакивала от дела к делу. По вечерам в пустом доме сидела в кресле Элимелеха и вязала теплые шапки для солдат, не зная, кому они достанутся. Иногда думала о том, что дядя Соломон рассказывал об Элимелехе. Силилась вернуться к старым моим снам и мыслям об Элимелехе и моей матери. Но во всех моих мыслях и мечтах тотчас же возникал Рами. Пустой дом и тоскливые ночи были заполнены его личностью. Дядя Соломон понимал меня и без разговора. Иногда гладил мои волосы, жалея меня. Я уходила, и слезы стыли в моих глазах.

В один из дней, в часы, когда мы обычно пьем кофе, сказал дядя в присутствии тети:

«Ихиель говорил мне сегодня, что Рами очень преуспевает в армии. Любим всеми солдатами».

Тетя сухо заметила:

«Каждый отец говорит лишь хорошее о своем сыне».

Дядя многозначительно взглянул на меня:

«В любом случае, чувствует он себя там отлично».

Однажды врывается ко мне в дом, тяжело дыша, тетя Амалия:

«Что ты скажешь о Рами? Во время войны он умудрился попасть в дорожную аварию».

«В какой он больнице?»

«Достаточно далеко, чтоб его посетить».

«Но я спрашиваю, в какой он больнице?»

«Ну, зачем его посещать? Он ведь попал всего лишь в дорожную аварию, и говорят, что ранен легко. Совсем легко».

«Тетя Амалия!»

«Чего ты кричишь? Хочешь действительно знать, в какой он больнице? В Беэр-Шеве. Самом далеком от нас городе».

«Откуда ты знаешь, что в Беэр-Шеве?»

«Откуда? От его мамы. Прямо сейчас я из кухни, где встретила Лею. Она тоже там пекла пироги. От волнения сожгла их. Отдала ей для сына все пироги, что готовила для нас. Она даже не сказала мне слово благодарности. Хотя состояние Рами не такое уже страшное».

«Когда они собираются посетить его, тетя Амалия?»

«Они уже уехали. Лея попросила меня заменить ее вечером в кухне школы, приготовить детям ужин. Нет у меня сил. Я, конечно, сделаю это. Но сил у меня нет. Что все хотят от меня?»

Я удивленно взглянула на нее. Слова «нет у меня сил» совсем непривычны были в устах тети Амалии. Она опустилась в кресло Элимелеха. Лицо ее вдруг резко изменилось. Кожа стала пепельной. Глаза ее словно бы отключились от меня и потемнели, на висках напряглись жилы, губы сжались как от боли, которую она старалась скрыть от меня. Тетя, всегда прямая, скорчилась в кресле, руки ее тряслись. Сидела, замкнувшись в своей боли. И тут я внезапно поняла: «Она больна». Тетя Амалия, сильная, отличавшаяся всегда завидным здоровьем, больна! И вся эта недовольная ее поза из-за меня и Рами. Все пройдет. Если только пообещаю, что не поеду к нему в больницу. Тетя опустила голову и прошептала:

«Стакан воды».

Над рукомойником в нашей малюсенькой ванной висит зеркало. В нем отразилось мое испуганное лицо. На противоположной стене заходящее солнце прочертило бледную полоску. И была она подобна стреле, указывающей на все мои испуги и тревоги – ранение Рами, состояние тети, мысли о том, как меня встретит Рами в больнице. И стояло передо мной посеревшее лицо тети, просящее меня не ехать к Рами. Все смешалось в моей душе, как в дурном сне, фрагменты которого проносились в зеркале вместе полоской солнечного света. Я как будто смотрела фильм, далекий от меня и всего, что со мной произошло. Рука моя на кране, а стакан пуст. Глаза мои смотрели на меня из зеркала, и в них не было ничего, кроме тоски по Рами. Я знала, что не выполню просьбы тети. Поеду к Рами. Но я не настолько бездушна, чтобы боль моей тети Амалии не ослабили радости встречи с Рами.