Ночь. Весь день нас обстреливали тяжелой артиллерией. На этот раз даже воды канала просто вскипали. Волны накатывали на берег, залили форт. Ребята засыпали песком воду. Дорога к нашему форту в глубоких выбоинах и ямах. Машина для вывозки раненых не может до нас добраться. Одед, командир форта, до передачи командования Мойшеле, просто осип, крича в телефон полевой связи. В бункере стоят носилки с Руби, который – без сознания. Мойшеле – рядом с ним. Врач говорит:

«Его надо срочно везти вертолетом в больницу!»

Прислали вертолет. Четверо вышли из бункера с носилками, среди них и мы с Мойшеле. Ночью солончаки, на которые приземлился вертолет, светятся. Холодный ветер, а мы обливаемся потом от напряжения и волнения. Следим за машиной, пока она не растворилась в светящихся высотах неба Синая. И вдруг я ощутил страшную опустошенность. Знал: опустошенность это чувство смерти. Так ее ощущают. Кто-то был со мной, жил рядом, превратился в ничто. Даже куст, дерево, растение, пески, которые видели мои глаза, исчезли перед этим ничто. И в этой опустошенности только Мойшеле был для меня единственным реальным существом. И он говорит мне с какой-то особой тяжестью в голосе:

«Пошли!»

Голос его – как удар молотом. Теперь мы уже не друзья, которые делились всем, что накипело на сердце. Всю дорогу я тянулся за ним, не открыв рта.

Прошло несколько дней. Машинам с продовольствием, водой, газетами удалось наконец к нам прорваться. И во всех газетах траурные объявления о смерти Руби. Газета дрожала в руках Мойшеле. Внезапно он вынул сигарету изо рта и поджег газету – якобы зажечь поминальную свечу по Руби. Не отрывал глаз от пламени, пока газета не превратилась в пепел. Вышел из бункера, и не знаю, куда пошел укрыться от наших глаз.

Стемнело, а нас все еще обстреливают. Мы в бункере, как в тюрьме, и ребята просят:

«Рами, изобрази что-нибудь».

Я – ас в разных акробатических трюках. Могу заставить стул плясать одной ножкой на моем носу. Ребята пытаются читать газеты, но темень им мешает. Беру несколько газет, скручиваю, зажигаю факел и балансирую им на носу. Это мой коронный номер. Ребята уже с ним знакомы, и, тем не менее, хохочут.

Вдруг Мойшеле срывает факел с моего носа и затаптывает его:

«Невозможно всё поднимать на смех, Рами».

Вспомнил, что в газетах – некролог Руби. Я вовсе не хотел поднимать его на смех. Мне тоже было ужасно больно за Руби. Но в этой темени, когда над головой беспрерывно свистят снаряды, я, в общем-то, не связал одно с другим. Сказал Мойшеле:

«Сегодня ночью я хочу выйти в засаду».

«Выходи».

Бронетранспортер ползет между колючей проволокой и минами. Свежий ветер стреляет порывами. Только по лицам, ибо все тело покрыто одеждой. На голове – каска, на груди – бронежилет. Пустыня безмолвна. И мы – тоже. БТР ползет с погашенными огнями. Луна и звезды касаются нас дальними долгими языками света. Языки их шероховаты. Пески светятся. Каждый темный предмет колет глаза. Даже куст, возникший перед тобой, словно прыгает на тебя. Мы движемся по дороге под прикрытием насыпи. И эта дорога получила немало снарядов. Воронки возникают перед БТРом, как ловушки. Ноздри мои весьма чувствительны к опасности. Кричу:

«Ребята».

По нам открывают огонь. Все мгновенно меняется. Ничего особенного. Несколько царапин на щеках, плечах и других местах тела. Трое пленных – в бронетранспортере. Привозим их в форт, приказываем лечь в окопе связи. Один из них, такой долговязый «локш» не хочет ложиться. Стоит себе и с удовольствием оглядывает нашу «виллу». Говорю ему: «Лечь!» Делает вид, что не понимает и остается стоять. Приходит Мойшеле:

«Почему ты не заставляешь его лечь?»

«Он не хочет».

«Заставь силой».

«Да неважно это».

«Позже поговорим».

«Поговорим».

Напряжение между нами не спадает с того момента, как я зажег факел из газет. На следующее утро налетают МИГи, швыряя небольшие бомбы, которые мы называем «бананами». Норовят попасть в двери бункеров. Взрыв в коридоре не предвещает ничего хорошего. Есть раненые. Единственный способ избавиться от «бананов» – стоять на входе, с глазу на глаз с МИГом, и стрелять по нему. Мойшеле приказывает это делать Амиру и Захарии. Захария – совсем «зелененький» Женился примерно шесть недель назад. Завтра он получает первый свой отпуск. Вспоминаю вчерашний с ним разговор. Спрашиваю, что ты будешь делать во время отпуска. Отвечает, что планирует ребенка. И тогда нашло на меня. Когда на меня находит – так находит. Захотелось мне самому стрелять по МИГам.

Я к этому привычен и делаю со знанием дела, без малейшего страха. МИГи боятся снайперской стрельбы, и быстро уматывают. Стою у входа с автоматом, и тут возникает Мойшеле. Я нарушил его приказ. Вперяет в меня пронзительный взгляд и, ничего не сказав, уходит в бункер. Эта его серьезность выводит меня из себя.

В тот день идет особенно тяжелый артобстрел. Снаряд ложится за снарядом. Надо выйти на наблюдательный пункт. После такого обстрела существует опасность наступления египтян. Не большое удовольствие гулять под градом снарядов. Никакой зонтик, никакое прикрытие не поможет. Почвы здесь – сплошной лёсс и пески. Падает снаряд, взметает фонтан почвы, слабая видимость тревожит наблюдателей: вдруг проморгают атаку противника.

Я заместитель командира бункера, нахожусь в нем с Мойшеле. Серьезность его как бруствер между нами. Вообще невозможно с ним разговаривать. Я могу разговаривать с человеком, у которого улыбка на губах и шутливое выражение в глазах. Глаза Мойшеле хмуры, а уста замкнуты. Не может простить мне историю с факелом. Я должен покинуть этот бункер. Должен! Слышу, что необходимо выйти на наблюдательный пункт, бегу, не спрашивая. Мойшеле меня окликает по имени, но я делаю вид, что не слышу. Как разгоряченный жеребец, в ноздрях которого запах кобылы, бегу под дождем снарядов и занимаю место наблюдения.

Когда возвращаюсь в бункер, Мойшеле не смотрит на меня. По выражению его лица вижу, хочет что-то сказать мне, но мне-то с ним говорить не хочется. Нервы и так напряжены после пребывания на наблюдательном пункте под обстрелом. Не выдержал и опередил его:

«Я знаю. Не выполнил сегодня твои приказания. Так накажи, и оставь меня покое».

«Рами, ты совсем спятил».

«Верно».

«Бери завтра отпуск»

«Но завтра твоя очередь»

«Меняемся».

На рассвете отряд прокладывает дорогу от форта к центральному шоссе. В бронетранспортере я и Мойшеле. В мире безмолвие. Орудия спят, и над Суэцким каналом поют птицы. Еще немного – и вновь зачирикают орудия. Огромное красное солнце уже встало низко над горизонтом, и лучи его преломляются в цветных лужах болот. Бронетранспортер продолжает путь к военной базе, везет нашего командира Моше Домбровского на какое-то совещание. На шоссе нас ожидает джип. Несемся по шоссе, и друг – резкое торможение. Молодой бедуин приволок отрубленное дерево, преградив путь. Протягивает к нам руки. Мы часто раздаем буханки хлеба бедуинам в Синае. Вот и он просит. Соскакиваю с джипа. Я отлично знаю арабский. Ударяю автоматом «Узи» в плечо бедуина. Агрессия сейчас – не в моих руках, она – в моей душе. Кричу:

«Осел, еще раз преградишь шоссе, не бить тебя буду – убью».

Бедуин хихикнул и сказал:

«Ты араб, не еврей. Евреи жалостливы, а ты – нет».

Вернулся в джип, и Мойшеле мне говорит:

«На этот раз ты не выйдешь шататься по пустыне».

«Это мой отпуск или твой?»

«Твой, и ты проведешь его дома».

«Я домой не еду».

«Это приказ. Ты едешь домой».

«Я не подчиняюсь приказу».

Мойшеле неожиданно поднимает руку в воздух движением летящей птицы. Когда мы были юношами, этот знак между нами означал: «Сгинь с глаз». Тогда мы понимали друг друга по мановению пальца. Сижу в джипе и философствую сам с собой: «Сколько времени прошло с тех пор? Не так уж много лет. А вот же состарили нас. Уже и хохотать не можем вместе. Столько друзей ушло на тот свет за эти годы. Мойшеле жив и все же словно бы присоединился к длинной шеренге ушедших. Когда умирает дружба, ты человек конченый».