Более дальновидный Штокмар призывал их к терпению: «Принц напрасно торопит события, желая получить все и сразу, а это очень опасно. Как бы не получилось так, что при рассмотрении какого-либо вопроса он не сможет дать достаточно зрелого и ясного суждения». Но Леопольд пытался давить на Викторию: «Я знаю, что тебе рассказывали, будто Шарлотта сама всем заправляла в нашем доме и будто ей нравилось демонстрировать, что именно она является хозяйкой. На самом деле все было совсем не так. Ей, наоборот, доставляло удовольствие подчеркивать мое превосходство и выказывать мне уважение и покорность даже в такие моменты, когда я этого вовсе не требовал. Она специально подчеркивала такое отношение, чтобы со всей определенностью дать понять, что видит во мне хозяина и господина...»
Но Шарлотта не была королевой. А у Виктории в течение последних трех лет был лишь один хозяин и господин: ее собственное «Я». Ее пылкая и упрямая натура была не склонна к уступкам. Она по-прежнему обожала своего премьер-министра и не собиралась подчиняться своему горячо любимому мужу нигде, кроме личных покоев. Все это приводило к тому, что между супругами разыгрывались самые тривиальные семейные сцены.
Брат Альберта Эрнест был свидетелем их ссор и с удовольствием рассказывал о них другим. Именно от него стало известно об одной такой истории, превратившейся в легенду:
«Однажды разобиженный принц заперся в своей комнате. Рассерженная подобным поведением королева постучала ему в дверь.
“Кто там?” — раздраженно спросил принц.
“Королева Англии”.
В ответ — молчание, затем — новый стук в дверь.
“Кто там?” — повторил свой вопрос принц.
“Королева Англии”.
После продолжительной паузы и молчания с той стороны двери стук возобновился, но уже более робко.
“Кто там?”
На этот раз ответ был другим:
“Это твоя жена, Альберт”.
Принц не стал медлить. Он тут же открыл дверь, и молодожены бросились в объятия друг друга».
Но нельзя было винить во всем одну лишь Викторию. Альберт, ревновавший ее к Мельбурну и Лецен, порой упрекал ее даже за то, что она слишком часто пишет Феодоре. Он все еще плохо говорил по-английски. Одевался по немецкой моде, из-за чего становился объектом насмешек лордов, с которыми выезжал на охоту. Вечером он мог уснуть прямо посреди концерта. Гизо, французский посол в Лондоне, вернувшись как-то из Букингемского дворца, поведал такую историю: «Этим вечером у королевы был концерт... Ей самой он был куда интереснее, чем основной массе гостей. Принц Альберт вообще заснул. Она взглянула на него с улыбкой, граничащей с негодованием. Толкнула его локтем. Он встрепенулся и, не совсем отойдя ото сна, принялся невпопад аплодировать. Затем, не успев закончить хлопать, вновь заснул, а королева вновь принялась его расталкивать».
Неожиданное, но вполне предсказуемое событие вдруг круто изменило будущее принца. Не прошло и двух месяцев после свадьбы, как Виктория обнаружила, что беременна: «Я сразу же “попалась” и была крайне раздосадована этим». Ей хотелось и дальше упиваться своей королевской властью и одновременно наслаждаться супружеским счастьем. «Днем и ночью я молила Бога о милости подарить мне еще хотя бы пол года свободы. Но мои мольбы не были услышаны, и вот я теперь такая несчастная. У меня в голове не укладывается, как можно желать этого, особенно в самом начале семейной жизни», — писала она своей кобургской бабушке.
У нее было железное здоровье, и первые месяцы беременности не доставляли ей никаких неприятностей. Она по-прежнему обожала оперу и театр. 24 марта в лондонском Ко-вент-Гарден она аплодировала Чарльзу Кемблу в «Чуде». Она не испытывала ни усталости, ни сонливости, ни тошноты. Но никак не могла подобрать достаточно сильных слов, жалуясь дядюшке Леопольду: «Это действительно просто чудовищно... Это настолько отвратительно, что, если после всех мучений, что мне приходится терпеть, у меня родится гадкая девчонка, я не исключаю, что возьму и утоплю ее. Я хочу только мальчика». Позже она напишет своей старшей дочери: «Боль, страдания, лишения и муки, которые нужно превозмогать, удовольствия, от которых нужно отказываться, бесконечные предосторожности, которые нужно предпринимать: это и есть голгофа замужней женщины, которую тебе предстоит пройти. Поверь мне, я все это с лихвой испытала на себе. И чувствовала себя настоящим инвалидом».
Для Альберта же, наоборот, это было радостным событием, сулившим ему перемены к лучшему. Он скоро станет отцом наследника престола, и этот статус узаконит наконец его существование и откроет дорогу к государственной деятельности. Его избрали президентом Общества борьбы с рабством, и он — не без трудностей, правда — произнес свою первую официальную речь. В ней было не больше двадцати строк. Вначале он с помощью Штокмара написал ее по-немецки, а затем дал Энсону перевести ее на английский. Потом он учил ее наизусть, с выражением повторяя перед Викторией, что «торговля рабами легла черным пятном на совесть цивилизованной Европы». Слушатели наградили его аплодисментами.
Не прошло и трех недель, как другое событие еще больше укрепило его популярность. 18 июня в шесть часов вечера королевская чета выезжала из Букингемского дворца, когда какой-то мужчина направил на их экипаж пистолет. «Выстрел прозвучал так громко, что мы оба чуть не оглохли, — писал Альберт брату. — Виктория, смотревшая в эту минуту в другую сторону, ничего не могла понять. Моей первой мыслью было, что в ее нынешнем положении испуг может повредить ей. Я обнял ее и спросил, как она себя чувствует, но она в ответ только смеялась... Вдруг этот человек сделал шаг в нашу сторону, прицелился и вновь выстрелил. Судя по отверстию, которое пуля проделала в садовой ограде, она пролетела как раз над нашими головами».
Толпа бросилась на убийцу с криками: «Смерть ему! Смерть ему!» Нападавшего, восемнадцатилетнего официанта какой-то забегаловки, признают виновным в содеянном, но при этом — невменяемым. Альберт был уверен, что это покушение — дело рук короля Ганновера, который хотел таким образом устранить королеву и ее будущего наследника. Пресса хвалила принца за смелость. Пары выстрелов оказалось достаточно, чтобы Виктория вновь обрела популярность, которой лишилась после смерти леди Флоры Гастингс.
В конце августа принцу исполнился двадцать один год. За месяц до его дня рождения парламент преподнес ему подарок, о каком можно было только мечтать. «В палату общин был вынесен на рассмотрение закон необычайной важности, принятый, несмотря на многочисленные интриги, практически без обсуждения. Этот закон касается регентства. Если королева умрет до того, как наследник престола достигнет восемнадцати лет, то в этом случае регентом стану я, один я, без участия какого-либо совета. Ты должен понимать важность этого изменения, ибо оно означает придание мне нового, исключительно высокого статуса в государстве», — писал он брату.
По опыту Мельбурн знал, что королева гораздо больше рискует умереть при родах, чем в результате покушения. И посему принц получил то, чего, несмотря на все интриги, не смогла добиться для себя герцогиня Кентская. Леопольд в Брюсселе был вне себя от счастья. Да и Виктория в конце концов порадовалась, что согласилась на этот шаг, хотя Ле-цен пыталась отговорить ее, настаивая на необходимости сохранения власти в одних руках. Все детство Викторию преследовали трагические рассказы о смерти в Клермонте ее кузины Шарлотты. Если вдруг и ей суждено умереть, произведя на свет наследника, Альберт будет в состоянии править страной, получив всю полноту королевской власти. Принцу предстояло сопровождать Викторию на открытие внеочередной сессии парламента: «К досаде Лецен и главного конюшего я поеду в карете Виктории в парламент, где буду сидеть рядом с ней на специально установленном для меня троне».
Возвышение Альберта совпало с закатом вигов. Четыре неурожайных года подряд и повышение цен на продукты питания вызвали по всей стране бунты и активизацию профсоюзов. Призванная успокоить народ речь, написанная Мельбурном и вяло прочитанная королевой, бывшей на шестом месяце беременности, была встречена потоком резкой критики со стороны консервативной прессы. Здоровье премьер-министра ухудшалось с каждым днем. Заседания его правительства представляли собой театр военных действий, которые бесконечно вели между собой министр внутренних дел лорд Рассел и министр иностранных дел несговорчивый Пальмерстон. Для «старика Пэма» Франция всегда была злейшим врагом. Интересы двух держав постоянно сталкивались то в одном, то в другом регионе мира.
