Кшиштоф рассказывал своему другу об этих местах всякие любопытные истории, старые предания и легенды. В уме слушателя создавалась как бы дымка, драгоценный флер, окутывавший тайной эти едва видные села, холмы, луга, леса, придорожные кресты…

Ночью с Вислоки подул резкий ветер, и в глубине вековых аллей раздалась старая могучая песня. Рафал подставил лицо под струю этого свежего ветра. Сердце живо забилось у него в груди, но тотчас же сжалось от воспоминаний… снова замкнулось в себе.

Подъезжая к Ольшине, Цедро не мог усидеть на месте. Он становился в экипаже, перегибался то в ту, то в другую сторону, расспрашивал о чем-то кучера и лакея… Иногда он выскакивал из коляски и быстрым шагом шел в гору, весело посвистывая и напевая. Когда они поднялись на один из холмов, вдали показались огни.

– Не спят! – воскликнул Кшиштоф тонким детским голосом.

Но тут же устыдился своей чувствительности и прибавил деланно холодным, пренебрежительным тоном:

– Придется тебе, мой милый, присутствовать от начала до конца при священнодейственной сцене излияния родственных чувств…

Экипаж спустился с холма и на минуту остановился у ворот. Но не успел лакей соскочить с облучка, чтобы открыть их, как обе половинки с треском распахнулись. Послышался неистовый лай собак, шум и крики людей, бежавших с фонарями к экипажу. Вскоре оба приезжих очутились на ступеньках широкого крыльца. Кшиштоф бросился в объятия какого-то человека, которого не видно было в темноте. Он тихонько бормотал самые нежные имена, горячо отвечал на чьи-то поцелуи. Рафал смущенно стоял в стороне. Он конфузился и злился на приятеля за эти сентиментальности.

«Начинается священнодействие…» – подумал он с раздражением.

Кшиштоф схватил его за руку и потащил к дверям. Там он представил его отцу.

– Вот, папа, мой избавитель, спасший меня из волн Вислы. Сам, собственной персоной – Рафусь Ольбромский!

– Пожалуйте, пожалуйте… Милости просим! – приветливо приглашал старик, стоявший перед Рафалом.

– Встретил его в дороге и силком увез…

– Заходите, заходите в комнату, а то холодно. Где же вы встретились? Это хорошо, что вы приехали, пан Рафал… Я вдвойне рад, – ведь мы как будто с вами родственники, хоть и дальние. Вашего отца я помню еще… погодите… с какого же года?…

Рафал прекрасно видел, каких трудов стоило старику соблюдать по отношению к гостю правила приличия в то время, когда он был настолько занят сыном, что спотыкался о пороги, задевал за косяки дверей, натыкался на углы столов.

Это был худощавый мужчина лет шестидесяти, с болезненным, изнеженным, тонким и еще красивым лицом. На голове у него был гладкий парик без пудры, а верхнюю губу закрывали коротенькие, подвитые и чуть-чуть нафабренные усики. Старый помещик был в шелковом французском костюме, в чулках и туфлях. По жабо и шейному платку, по кружевным манжетам, холеным ногтям и рукам, по манере держать их на столе даже тогда, когда сн с нежностью смотрел на сына и ласково с ним разговаривал, можно было узнать в старике Цедро записного щеголя, человека из высшего общества. Он не сводил глаз с сына, они затуманились слезами счастья, но и в эти минуты взгляд старика оставался проницательным и властным. Среди самых пылких речей и горячих объятий он не забывал отдавать приказания, которые мгновенно исполнялись лакеями, суетившимися вокруг столов.

Когда приезжие уселись за ужин в узкой комнате, прилегавшей к просторным сеням, из-за буфета, за которым находилась в углу небольшая дверь, ведшая в другую комнату, выбежала девочка лет четырнадцати – пятнадцати, в шлафроке. Она бросилась в объятия брата.

– Мэри! – радостно воскликнул молодой Цедро. Девочка подняла голову и, посмотрев на него с забавной улыбкой, шепнула:

– Привез?

– Конечно! Ну, а теперь смотри, сорока…

– Как я счастлива!

– Ты одета как пастушка Филис, а я… хочу представить тебе нашего дальнего родственника, Рафала Ольбромского.

– Родственника… – в изумлении повторила шепотом девочка, откинув локоны и вперив в Рафала такие испуганные глаза, точно ей представили белого медведя или ягуара…

Ты должна его жаловать, уважать, почитать и comme de raison [355]любить, так как он спас из бурных волн Вислы твоего брата, камергера его императорского величества, разумеется in spe, [356]и к тому же является представителем варшавского общества и произнесет приговор твоей прическе. Ну, а где же Куртивронка?

– Elle dort… [357]– прошептала сестра, не спуская глаз с Рафала. – Спит, прелестно сложив ручки.

Кшиштоф с шутовской миной показал, как Куртивронка спит, сложно изящно ручки на своей девственной шестидесятилетней груди.

– Сколько раз она зевнула, перед тем как заснуть?

– Семнадцать раз басом и три дискантом.

– Садитесь, садитесь за стол!.. – звал отец. – Завтра хватит у вас времени и для венских и для ольшинских сплетен. Погляди-ка, Кшись, что подают.

Старший лакей, улыбаясь с такой искренней радостью, как будто это его собственный сын приехал под родной кров, заботливо наливал в тарелку Кшиштофа овощной суп, заправленный сметаной. Молодой человек, увидев суп, воздел руки к небу и воскликнул:

– Овощной суп! Наконец-то, наконец… О немцы, прощу ли я вам когда-нибудь, что чуть не целый год не ел по-человечески… О немцы, народ философов и плохих генералов! Покарай меня, Юпитер-громовержец, лиши меня всякой надежды получить камергерский ключ, вырви из груди моей графское сердце…

– Кшись, ты уже второй раз… это легкомысленно… – произнес отец, с важностью поднимая вверх палец.

– Я нем, папа, когда я ем, я – образец любящего сына… А может, есть еще картошка со шкварками?

– С самым свежим молоденьким. сальцем! – шепнул ему на ухо тот же старший лакей.

Несколько младших лакеев, подобострастно глядели, как паныч уписывает простой деревенский суп.

– Ну, а нельзя ли сему воображаемому камергеру… – прошу прощения, папаша!.. – болтал Кшиштоф, – нельзя ли вашему молодому господину, прибывшему из дальних немецких стран, покушать «пеньдизрыбья»? [358]Что вы на это скажете?

– Готово! – улыбнулся лакей, ставя на стол новое блюдо.

Через минуту Кшиштоф с блестящими глазами разрезал pain de gibier на части, подмигивая Рафалу, чтобы тот не терял времени. Отец и сестра молча с восхищением поглядывали на юношу. Мэри время от времени переводила взгляд на Рафала и с забавным видом наблюдала за ним.

– Посмотрите, папа, какая прическа! – фыркнула она, показывая на прическу брата с оставленным на темени высоким завитым хохолком.

– Не смейся над венскими франтами, а то останешься старой девой и будешь перед сном зевать семнадцать раз басом и три раза дискантом… Рафусь, что же ты не ешь? – кричал он, расправляясь ножом и вилкой с любимым блюдом. – Не зевай, пожалуйста, а то я ни за что не ручаюсь. Могу все съесть. Вот еще только жареный картофель…

– Уже подают…

– Я думала, ты в Вене забудешь наконец свои кучерские вкусы, – посмеивалась сестра.

– Еще только жареной картошки! Herr! [359]Что за картошка! Только в Польше, то есть в Западной Галиции, эта американская сиротка… Немцы, если вообще едят…

– Потом будешь немцев оговаривать, а теперь рассказывай, рассказывай. Ты уже мог утолить голод, так что начинай. Предупреждаю, если будешь рассказывать неинтересные вещи, не получишь пирожных тетушки Матыни.

– Расскажу все, только дайте побольше пирожных тетушки Матыни, побольше, как больному! Рафусь, ты еще не жил на свете, если не знаешь пирожных…

– A propos… Где же вы встретились? – спросил старый помещик.

– В Тарнове, – быстро ответил Кшиштоф. – Рафал возвращался из Бардыева, где на водах проводил время с друзьями в поисках… открыть, что ли, секрет?