Фортификации старой крепости были малопригодны и повреждены. Непобедимая, наверно, в эпоху катапульт и баллист, [260]может быть даже в эпоху маршала Вобана, [261]Мантуя с запада и юга была защищена лишь фортами Мильоретто, дель Тэ и предмостным укреплением Праделли. С севера и с востока город защищало, как сотни лет назад, озеро ди Меццо и простая низкая каменная стена без вала. У командующего всем гарнизоном генерала Фуассак-Латура [262]на всякие улучшения было сто тысяч ливров. Между тем барон Край приближался с силами в тридцать девять батальонов пехоты, четыре батальона гренадер, девять эскадронов драгун и шесть эскадронов легкой кавалерии. В рядах республиканцев поговаривали, будто у него есть шестьсот орудий и с ним идут все выдающиеся генералы: Кленау, Эльсниц, [263]Сен-Жюльен, а во главе вспомогательной артиллерии Ребиндер с двумястами семьюдесятью канонирами.

Князь Гинтулт, ознакомившись с положением дел, пришел к заключению, что ему совершенно не поможет снабженный всякими визами паспорт и что вопреки желанию придется надеть зеленый мундир артиллериста и стать в ряды армии. Так он и сделал. Чтобы не вызвать распрей из-за чинов между измученными офицерами, возвращавшимися с поля сражения, и не пользоваться княжескими привилегиями, Гинтулт начал службу с чина канонира. Вскоре, однако, его военные познания были замечены. Он был назначен адъютантом генерала Бортона, командовавшего артиллерией, а потом направлен в штаб Якубовского, [264]старого веронского учителя, который под начальством генерала Мейера, [265]вместе с капитаном Миллером, поручиком Горновским и Маврицием Гауке [266]укреплял предместье Сан-Джорджо.

Пятьсот польских солдат работало там каждую ночь под неприятельским огнем. Все полагали, что атака может последовать только со стороны этого предместья, и, когда неприятель стал концентрировать свои силы на юге и на западе по ту сторону Минчо, это приняли за хитрость и тем усиленнее стали рыть окопы, рубить деревья и вооружаться по планам грозного «Гамилькара» Косинского. После большого майского наводнения, когда река Минчо затопила шлюзы озера Пайоло и вода во всех озерах, то есть в Лаго ди Сопра, ди Меццо и ди Сотто, поднялась настолько, что плотина Сан-Джорджо покрылась водой на несколько футов и арки моста Мо-лини, ведущего в цитадель, до половины погрузились в воду, князь в интересах службы перебрался в центр города Мильоретто и остров Тэ с укреплениями у ворот Пустерли оказались отрезанными от города. Это был самый опасный момент. Неприятель сконцентрировал множество лодок и паромов и пытался подобраться к затопленным стенам. Пришлось все время быть настороже. Князю было поручено наблюдать за уровнем воды в определенных пунктах. В небольшой лодке он разъезжал беспрестанно во всех направлениях. Ночью, в дождь, он в кромешной тьме подплывал нередко к Анджели, на берегу Лаго ди Сопра, где австрийцы начали по ночам, в глубокой тишине, подводить свой последний, наиболее выдавшийся влево подкоп. До рассвета он возвращался через озеро Пайоло или через Корсо делле Барче у самых ворот города, к выпускным шлюзам.

Когда над водною глубью стоял еще утренний туман и стлался дым после ночной бомбардировки, он заплывал нередко через камыши и тростники до самого Бельфиоре, где то и дело вспыхивали неожиданно дымки канонады для маскировки работ, которые велись в другом месте. Когда в связи с затоплением мельниц в армии начался не голод еще, но уже весьма ощутительное недоедание, когда солдаты из своего ничтожного жалованья добровольно пожертвовали две трети на укрепление Мантуи, князь, по собственному почину, занялся в свободные минуты устройством ручных жерновов и выдачей порций хлеба, сначала солдатам своей роты, потом более широкому кругу, а в конце концов всем, кто только ни являлся. Все видели всюду, как он работал днем и ночью за двоих, за троих, а потом и за десятерых. При неуклонно возраставшей разрухе никто не знал и не спрашивал, кто это, собственно, такой, при ком состоит он адъютантом, где служит. Князь бывал и в штабе Бортона и при Аксамитовском, на хлебных складах и на укреплениях. Все привыкли к его предусмотрительным быстрым действиям, к его фигуре, прищуренным глазам, иронически изгибающимся губам и барскому тону.

Настоящие трудности начались, однако, лишь тогда, когда в середине июля уровень воды начал понижаться, когда обнажились отдаленные болотистые берега под Путоле и Вергилианой, когда показалась плотина Черезе, перегораживавшая озеро Пайоло, и другая, против ворот Праделли. Немедленно были закрыты впускные шлюзы у озера ди Сопра и открыты выпускные в Минчо, чтобы превратить озеро Пайоло в непроходимое болото. Наступила страшная жара. Над гнилыми болотами задымились испарения. Ядовитые комары зажужжали над ушами людей, замкнутых в стенах, рвах, шанцах и башнях. Болотные испарения мягко окутали их. Вскоре на койках лазаретов валялось множество солдат, больных лихорад-гой и скорбутом. С каждым днем их прибывало все больше и больше. Даже те, кто стоял еще под ружьем, тряслись в ознобе. Лица потемнели, и страх обнял город.

Князь взялся за работу с жаром, вложил в нее, что называется, душу. Он принадлежал к числу тех польских офицеров, которые по собственной воле и почину несли вне очереди ночной караул на валах и в скопах. Как полюбил он эти ночные бдения! Эти тихие беседы о далекой родине, об освобождении, которые они вели, чтобы прогнать сон и уныние… Эти жуткие и простые рассказы о пройденных местах, о материках и морях, о всяких ужасах и разрушениях, о великих подвигах, превзошедших все, что было известно раньше, о физической силе и о скромной доблести… Все стали в то время более солидарными, близкими и откровенными, чем родные братья. Прекратились будничные дрязги и личные счеты. Ничье слово или чувство не казалось другому бессмысленным, никто ни к кому, даже к самому последнему простолюдину, не относился с презрением…

Князь Гинтулт под своей артиллерийской шинелью приносил старым ветеранам, снедаемым «папашей» скорбутом, бутылочку вина из погребов, которые, как утверждал сиделец, помнили самого Вергилия. Когда уплыли мало-помалу последние медяки и остался лишь старый мундир на плечах, зеленая шинель и не совсем изящные сапоги, князь разыскал в еврейском квартале сведущего человека, который знал даже кое-что о Грудно. Каждый день теперь в бумажник этого финансиста попадал векселек на деревушки в южной Пруссии и в западной Галиции взамен мяса, муки, вина, лекарств. Спал князь в это время урывками. Где-нибудь по дороге, прикорнув на выступе стены, на мешках с мукой на пароме, до рассвета, между снарядными ящиками двух пушечек Чеховского, которые вечно изрыгали навесный огонь из ворот Праделли, где-нибудь под платаном по дороге к Ределю, который со своими саперами все время рыл рвы, забивал бревна палисада за монастырем Сан Франческо на Тэ, напротив ворот Пустерли.

Когда с четвертого июля австрийцы стали вытягивать фронт своих апрошей от Чертозы через Палаццино, Доссо дель Корсо и Чиеса Нуова, через Симеоне и Валле до самого Спаравера и, выгоняя каждую ночь на работу по нескольку тысяч окрестных крестьян и своих солдат, воздвигать все новые линии фланков, соединенных куртинами, а позади них четырехугольники сомкнутых редутов, где они размещали свои батареи от первой до восьмой, боевая служба достигла наивысшего напряжения. Князь Гинтулт сам начал прихварывать. Неожиданный ледяной озноб в самую жару, головные боли, доводившие его до потери памяти и рассудка, а главное, смертельное отвращение к еде и питью, к свету, солнцу и воздуху. Онемелая рука подносит к глазам подзорную трубу, но глаза видят совсем не то, на что они смотрят. Длинные ленты выброшенной на поверхность земли, линии окопов, одетых уже дерном, далекие чащи платанов и лиственниц, камыши, ивы и эвкалипты на побережьях, и вдруг… Что такое? Как живой, вырастает перед затуманенным взором песчаный холм где-то в родном краю, светлый, желтый, сыпучий, поросший кое-где засыхающим можжевельником…