«Ты не так уж глуп, Щепанек, как я думал… Нет, право, нет! Есть некоторый смысл, есть логика в твоих разглагольствованиях. Прорыть новую канаву в вековых болотах на Вислоке значит больше, чем выиграть битву… Так ли? Чем выиграть сражение под Бурвьедро, под Калатайуд? Открыть один приют, одну больницу у тебя на родине значит больше, чем отбить знамя… Так ли? Это разные вещи, дорогой мой братец… Дело ясное…»

Голова пылает, роятся, кипят в ней мысли! Как снопы пламени, завихрились события, образы, примеры, доказательства. Нижутся мысли:

«Забавен ты, старина, забавен со своей неизменной утилитарной философией! Честны твои глубокие, надуманные глупости, на моих глазах выступают от них горькие слезы. Ты отрекся от героизма не только за себя, но и за сыновей и внуков, ты навсегда отстегнул перья от шлема и бросил рыцарский меч. Ты посвятил себя повседневным трудам, чтобы искупить грехи прадедов и правнуков. Забавен ты, старина, забавен…»

«Ты говоришь, что так суждено нам историей… Не то суждено нам историей, что горше всего или лучше всего, а то, что всего унизительней, что попрано ногами, что повержено на самое дно. Суждено нам историей бежать, как собакам, которых стегнули арапником, из-под Крупчиц, из-под Кобылки, и, как героям, вступать на Калье дель Коссо… Так нам суждено…»

«Верно ли это? – смеется прямо над ухом у него Трепка, а может быть, дьявол с картины в приделе церкви святого Иакова в Сарагосе. – Верно ли это? Ничего никому не суждено. Каждый делает, что хочет, все в его воле, все в его власти. Хочет жить – живет, а хочет умирать, как ты, глупо, по-звериному, – умирает…»

В груди что-то поднялось, словно щит шлюза, сдерживающий напор укрощенных вод.

Но низвергается оттуда и бушует не вода, а огонь. Кипит кровь.

Леденящий страх крадется по груди. Ноги у него из сосулек, легкие, как дыхание зимы. Куда он ступит, там пробегает пронизывающая дрожь. Он склоняется и шепчет:

– Сел бы ты утром в санки, запряженные в одну лошадку… Заметенная снегом, неукатанная дорога. Первый снег. Поскакал бы в Ольшину посмотреть, что там слышно. Здоровы ли отец, Мэри…

Стучат маленькие кузнечики по наковальням: тук-тук, тук-тук…

Все оборвалось, в землю ушло. Шум и треск…

Гадость… Кто-то призывает на суд за вино в священной чаше. Во рту вкус вина и полыни. Глаза полны песку, горят.

Вдруг настойчивый голос заставляет шевельнуться полумертвое тело:

– Пан подпоручик, пан подпоручик!..

– Кто там? – спрашивает он с трудом.

– Да ведь это я.

– Кто такой?

– Я… Унтер-офицер Прусский.

– Не знаю.

– Вы не узнаете меня, пан подпоручик?

– Я ничего не знаю.

– Да ведь вы видите меня?

– Вижу.

– Мы ведь с вами вместе ранены под Бурвьедро. Мне руку оторвало, а вас прострелило навылет… Вместе нас везут. Гайкося помните?

– Да, да…

– Поклялся я ему, что выхожу вас. Слышите?

– А где это мы?

– Выпейте-ка этого бульона, выпейте сразу. Сам Гупка варил его. Пейте залпом, хороший!

– А где это мы?

– Уже город проехали.

– Какой город?

– Называется город Алкала де Энарес. Дорога повернула на запад. Ветер утих. Говорят, как только солнце поднимется повыше, будет видно столицу Мадрид. Без малого три мили туда. Как захватит император столицу, нас положат там в госпиталь. Холодище, черт бы его драл… Крупа падала с дождем, а теперь немножко потише стало.

– Откуда мы едем?

– Ах ты господи!.. Да ведь мы уже неделю едем из Бурвьедро.

– Неделю…

– Вы ничего не помните?

– Может быть, помню, а все-таки расскажи…

– В Калатайуд перенесли нас в этот фургон с носилками. Помните? Вы, пан подпоручик, со мной еще разговаривали, когда мы проезжали Атеку, Аламу, Сисамон, Мединасели. В Мединасели дороги разделились. Вправо пошла дорога на какую-то Сигуэнсу, а влево – прямо на юг к Гвадалахаре. Из Гвадалахары мы уже весь вечер и всю ночь едем в Алкала…

Цедро наклонил горшочек, прильнул губами к теплой жижице и пил жадно, ненасытно. Потом он в одно мгновение заснул, прежде чем Прусский успел вынуть его согнутые пальцы из ушка горшочка.

Проснулся он только поздним днем. Сияло огромное, золотое, ослепительное солнце. Кшиштоф почувствовал, что люди несут его на носилках куда-то в поле, на безлесную равнину. Он покачивался на носилках, но не мог попасть в такт шагов. Жмурил глаза от яркого света и лениво размышлял:

– Что они думают делать со мной? Куда они несут меня?

Вдруг носилки поставили на землю. Кшиштоф огляделся по сторонам и понял, что находится в ряду раненых, которые лежали вповалку на земле, на носилках и полевых койках, на плащах и шерстяных попонах. Он окидывал их сонным, равнодушным взглядом. Зевая, он вяло думал о том, что наверно все умрут здесь, на этой мокрой, отвратительной земле, от которой тянет сыростью и холодом. Без горечи проникался он желанием, преисполнялся страстной жаждой вечного покоя. Уснуть навеки! Не двигаться больше, не трястись, не дрожать… Уснуть так крепко, чтобы его не мог разбудить всякий назойливый дурак… Хоть бы только одному! А то гнить среди трупов чужих солдат в общей могиле, смердеть вместе с чернью… Но вот тихая, далекая музыка той самой скрипки… Ангельский голос ее льется в душу, как струя благовоний…

Вдруг громкий крик, дружный возглас вырывается из здоровых солдатских глоток и гремит, как гулкий залп сотни пушек:

– Vive L'Empereur! [531]

Через минуту снова:

– Да здравствует император!

Минутная тишина… И снова воздух оглашает буря кликов, восторженная хвалебная песня, словно весь Атлантический океан, заключенный в одном слове:

– Да здравствует император!

Какая-то особенная дрожь пробежала по телу Цедро. Она пропала, а с нею вместе и мысль о том, что может значить этот могучий клик.

Воцарилась тишина.

В проходе между ранеными, которые лежали рядами, появился офицер высокого роста и громким, выразительным, сильным голосом прочел манифест императора. [532]Манифест возвещал всем здоровым и умирающим солдатам, трудящемуся люду и богачам, духовенству и мирянам, французам и испанцам, всем вообще, кто живет на Иберийском полуострове, что отныне французский император на вечные времена упраздняет и уничтожает святую инквизицию, выпускает на свободу ее узников, прекращает все ее дела, на две трети уменьшает число монашеских орденов и монастырей, навсегда отменяет и уничтожает права феодалов, упраздняет и уничтожает всякие привилегии…

Цедро все ясно слышал и все понял.

– Теперь ты уже знаешь, Щепанек, – бормотал он, смеясь и зевая, – зачем мы разрушали старую Сарагосу, крепость Альхаферия с ее заключенными, для чего под Туделой обагрили пики кровью темной черни. Это нашей кровью написана твоя конституция, испанский узник!

Цедро склонил голову набок и смотрел на залитое солнцем пространство. Он смотрел на каменистую почву у своих носилок, на промокшую ночью и сейчас только просыхавшую глину, истоптанную множеством сапог. Он чувствовал, что горячечный сон быстро смыкает ему веки, что они отяжелели, словно кто насыпал ему в глаза песку, сухой известки. Еще один сонный взгляд…

Кто это приближается? Кто это идет к нему? Он ведь знает этого человека… Он видел его, ей-ей, видел! Лицо бледное и таинственное, будто месяц, спрятавшийся за тучи. Загадочные глаза бегают, бегают и вдруг спрячутся в тень ресниц, словно львы в засаду…

С логов, сенников, носилок, плащей, попон, с голой земли поднимаются обрубки, разбитые головы, опираются на локти израненные, бессильные туловища, и, вырвавшись из пересохших глоток, слетает со счастливых уст громкий крик:

– Да здравствует император!

Кшиштоф привстал на своем ложе. Что-то надломилось в нем от этого движения, словно беззвучно хрустнуло. Он присел на носилках, смертельно бледный, обливаясь потом, с полным ртом крови. Глаза его так и впились в приближавшегося человека. Заставили его замедлить шаг. Император остановился.