В последние дни января, когда утра вставали унылые и хмурые, их заставлял вскакивать с логова гневный и могучий гул, глухой и неясный гром, потрясавший недра земли. Пораженные солдаты с почтением внимали ему. Им казалось спросонок, что это лупит о замерзшую землю страшная палица-самобойка, что сверху, с высоты бьет молот-самогром. По полю и по лесу шел далекий этот гром. Несли его ветры и дожди, снега и ночные туманы.

– Слышь, ребята! – проворчит, бывало, старший вахмистр, Яцек Гайкось, который весь свет исходил вдоль и поперек. – Слышь, как ногами топает!

– Слышим, пан вахмистр! А кто же это может так топать?

– Эх вы, солдатье! И этого не знаете! Сам император топает. Сердит.

– Сердит?!

– Слыхали, как ногой об землю стучит! Раз! Раз! Еще! Видно, не так, как велел, не так, как надо, сделали маршалы. Летят теперь к нему на быстрых конях, шляпы в руках, поджилки трясутся, знай лопочут друг перед дружкой, – дескать, не виноваты…

– Где же, пан вахмистр, сидит он сейчас, этот самый император?

– Бог его знает где. Слушай, откуда голос идет. Там сидит император. Сто пушек бьют. Слышь! Мы тут на реке, на Висле, а там вон, за Вислой, там Буг, там Нарез тихо текут себе по подляшским и мазурским пескам. И куда это он забрался – господи Иисусе! В пущи, в леса вокруг Пултуска, Прасныша, на озера, туда, далеко-далеко, в северную сторону! Там уж бранденбургский изменник прочно устроился, картошку посадил, трубку закурил, а ты на собственной своей земле шапку перед ним ломай! Вот оно что вышло. «Навечно, говорит, останусь я тут и тебя, говорит, выгоню, а на твою землю своих михелей приведу, им отдам твою землю. А ты ступай себе, прочь отсюда уходи! Majn это, говорит faterland, [466]моя тут власть, мое царство. Твоя земля теперь – моя земля… Варшаву взял и себе забрал, Ченстохов взял и себе забрал, до самого Кракова дошел, да что там! За горой Кальварией, в Варке на Висле угнездился! А теперь, немчура, штаны потерял, так улепетываешь! Где она, твоя земля? Покажи-ка! Не осталось уже у тебя Берлина, не осталось уже ни клочка своей земли, ты, грабитель чужого добра! Разве только в глубокое море остается тебе прыгнуть с матушки земли. Теперь узнал, каково оно, когда гонят с родного пепелища?

– Верно, немец созовет еще своих на подмогу…

– Никто ему не поможет, хоть десяток созовет, потому что идет сам император!

– А докуда же он дойдет, император-то?

– И спрашивать про то не моги! Не моги! Только всевышний про то знает. Господь ему одному открывает по ночам, как порядок навести на свете. На всем свете он один это знает. А ты и спрашивать не моги!

Цедро слушал эти небылицы с суровым и серьезным видом. Ему вспоминался Елитчик-Ойжинский, по прозванию Мечик. А как он, слышит ли, слышит ли и он, как великий император гневно топает ногой в мазурскую землю?

Хотя у Кшиштофа и был наемник, однако он сам ходил за своим конем. Солдат только чистил коня и задавал ему корм, а все остальное делал сам Кшиштоф. Он проходил лагерную и гарнизонную службу, всю военную муштру, учился строиться и соблюдать дисциплину. Конь у него не был каких-нибудь особенных статей, но все-таки не из последних. Крестец у него был железный, бока поджарые, колени, копыта и круп крепкие, голову держал прямо, и храп у него был в меру мягкий. Кшиштоф еще у Яржимского приобрел большой чепрак, седельную луку, хоть и не новую, но крепкую, венгерского образца. Чепрак под седло он всегда сам складывал вчетверо, по правилам старшего вахмистра, на пять пальцев от передней лопатки.

– Чепрак вытряхни, вытряхни не раз и не два! – ворчал старый Яцек. – Всю солому, сено, сосновую хвою из него начисто выколоти, – мы ведь не евреи и не на ярмарку в Белхатов собрались. Луку клади осторожно, чтобы грива не попала под седло, потому, дурак, сам коня изноровишь, если лукой ему гриву прижмешь! Подпруги не крепко затягивай, потому, дурак, коню жилу попортишь, но и не слабо, потому посередь атаки с лошади слетишь, болван, когда пику занесешь за голову коня или станешь рубитъ палашом с плеча, со всего размаху. Или вот солдатская котомка! Котомку надо приторочить ровно и крепко – это самое первое дело. Ровно и крепко, а когда хорошо приторочил, тогда заноси ногу в стремя. Ступню изогни, шпоры неси, как яйцо. Три! Ну… А теперь выходи против нас, черт этакий, а не то так и сам, красный гусар!

Сразу же после прибытия в Торунь маленькая армия была разделена на две части. Одна из них двинулась дальше, на Быдгощ, а другая осталась в Торуне под командой генерала Зайончека. В этой другой части, которая должна была войти в состав второго, или северного, легиона, находился Кшиштоф Цедро. В Торуне уже был большой отряд польских офицеров и солдат, сформированный в Гагенау и Лейпциге из прусских военнопленных, захваченных под Иеной, Ауэрштадтом и Пренцлау.

Рафал со своим полком отправился в Быдгощ, расположенный в одной миле от Вислы. Там он застал уже Яна Генрика Домбровского не главнокомандующим польских вооруженных сил, а только дивизионным генералом и командиром легиона. Легион состоял из артиллерийской роты, четырех пехотных полков и конницы всеобщего ополчения. Все время шли разговоры о переформировании кавалерийских полков. Три эскадрона должны были составлять полк. Ждали, что вот-вот придет приказ правительственной комиссии и военного министра.

В Быдгоще закипела лихорадочная, можно сказать, бурная жизнь. Все еще свозили оружие и кожу, изготовляли седла и патронташи. Портные не справлялись с работой, у седельщиков день и ночь стояли над душой солдаты. Понемногу стягивались отряды, сформированные в самое последнее время. В коннице всеобщего ополчения рядовых, если только они обладали хоть маломальскими способностями, быстро и легко производили в прапорщики и даже в субалтерны. Не успеет солдат оглянуться, как уже получает право заказать у позументщика офицерские отлички и нацепить на правое плечо эполет подпоручика с двумя шелковыми просветами, контрэполет, темляк и шнуры без кистей. В свеженьких, с иголочки мундирах поручики сверкали просветами, шитыми синим шелком по тесьме вдоль всего эполета; новоиспеченные майоры гордо поднимали плечи с двумя эполетами, канительная обложка которых повергала в трепет солдатиков, а позумент посрамлял даже шнуры у шляпы полковника.

В это самое время среди солдат бывали случаи дезертирства. Кое-кого из дезертиров, преимущественно стариков, поймали, когда они удирали в родную сторонку, босые, оборванные, с пустым брюхом. Они оправдывались тем, что в армии отродясь не служили, что помирали с голоду, что душа у них в пятки ушла. Военным судом, который тут же собрался, они были приговорены к продолжительным тяжелым работам в кандалах, к заключению в Ченстоховской крепости. Спешно организованная полевая почта между Быдгощем, Торунем и Серадзом из-за отсутствия людей должна была сопровождать к месту назначения первый транспорт… беглецов.

Все это продолжалось недолго. Уже в первых числах февраля генерал Домбровский выступил из Нотецизны и направился со всеми своими войсками в распоряжение Бернадота герцога Понте Корво, а затем генерала Лефевра-Денуэта, [467]оперировавшего на правом берегу Вислы. По легиону разнеслась весть: «На Гданьск! На Колобжег!» В походе, на постое, ночью на привале командиры объясняли солдатам, что это за Гданьск, где и на чьей земле стоит Колобжег. Солдаты несли с собой и разбрасывали повсюду обращение генерала Домбровского из главной квартиры в Новом «К голландцам [468]и всем немецким жителям на польской земле», главные пункты которого гласили:

«Голландцы, немцы, любой веры и племени люди, поселившиеся на польской земле, смогут свободно исповедовать свою веру, будут пользоваться неприкосновенностью личности и имущества и считаться нашими братьями и соотечественниками, если будут соблюдать дома спокойствие, не станут сговариваться с врагами родины, сохранят верность польскому правительству и будут платить установленные контрибуции и налоги. Вы же, поляки, – гласило обращение, – исповедующие католическую веру, помните, что пришельцы, осевшие на нашей земле, неся с вами одинаковые обязанности перед родиной, стали нашими братьями, помните, что евангелие повелевает нам жить по-братски, предоставьте каждому данную от бога свободу поклоняться ему по своему убеждению; невзирая на различие в вере, объединитесь как граждане с жителями, которые промыслом и трудом обогащают нашу отчизну…»