– Аллея… – шептал он теперь, – моя аллея…

В глубине, в туманной перспективе рисунка, виднелся просвет аллеи. «Через этот просвет я из сказочного мира вышел в мир действительности», – думал он с горькой улыбкой на губах. Кшиштоф чго-то ему говорил. Рафал не мог и не хотел слушать его. На лежавшей перед ним акварели он пытался уловить все, что скрывалось за красками. Он словно вслушивался в любимую мелодию, которая будит и терзает душу, шевелит и воскрешает замершее сердце. Сколько дал бы он за то, чтобы стать обладателем этой бесценной вещицы!

Кшиштоф тоже нашел на столике что-то любопытное. Там лежало несколько книг. Он раскрыл одну из них в том месте, где она была заложена узорной закладкой, и стал читать, уткнув по обыкновению нос в книгу. Она так его увлекла, что Кшиштоф встал, нагнулся, чтобы было виднее, к пламени свечи, на фоне которого рельефно выделился его профиль, и погрузился в чтение. Время от времени он непроизвольно поворачивался к Рафалу, чтобы передать ему необычайные мысли, от которых его лоб озарялся своеобразным внутренним светом, но вереница новых впечатлений повергала его в еще более глубокое, прекрасное и безграничное изумление. Приятели были теперь бесконечно далеки друг от друга…

Тем временем у портьеры гостиной послышался шелест шелкового платья. Тихо скрипнула под легкой ногой дощечка тополевого паркета. Оба приятеля не обратили на это внимания. Шелест утих. Снова воцарилась тишина. Только мраморные часики весело отсчитывали блаженные минуты…

Вдруг Кшиштоф не выдержал и воскликнул:

– Послушай! Послушай! Это нечто феноменальное… Ведь я это тысячу… что я говорю!., сто тысяч раз думал…

– Что, что ты думал? Не кричи!

– Я думал то же самое!

– А именно?

– Это мои собственные мысли!.. Рафал! Если бы я мог передать словами, какое это счастье найти подтверждение своих мыслей, как бы открытых, извлеченных из мрака!

– Что же это за феноменальные мысли?

– Наконец я обрел самого себя! Мне всегда казалось, что я почти безумец, когда я думал такие вещи, а он уже давно высказал те же мысли! Он уже все объял своим неизъяснимым умом. И как он это говорит! Послушай только… О, Руссо… Руссо… Послушай!

Кшиштоф поднял на Рафала глаза и вдруг сразу опустил книгу. В смущении он с изящным поклоном отступил на два шага назад. Рафал, заметив его замешательство, встал и обернулся.

Перед ним стояла княжна Эльжбета.

Нет, не прежняя княжна. Перед ним стояла пани Оловская, вдвое, втрое, в десять раз более прекрасная как женщина, но уже не прежняя княжна Эльжбета. Это была двадцатишестилетняя красавица, пышная, расцветшая, как самый прелестный цветок в конце весны.

Рафал не мог наглядеться на нее, не мог надивиться этой перемене, этому превращению одной формы красоты в другую, еще более пленительную. Пани Оловская была одета в длинную, доходившую до колен модную блузу светло-красного цвета и в белую, довольно короткую юбку. На открытую шею и плечи была накинута зеленая шаль с богатой узорной каймой. Прическа у нее теперь была другая: лицо обрамляли локоны, а на затылке волосы были собраны в пышный узел.

Прежде чем ответить на поклон, пани Оловская с минуту смотрела на гостей довольно высокомерным, хотя и лукавым взглядом. Наконец она любезно приблизилась к Кшиштофу и, ответив на его поклон, проговорила:

– Очень рада видеть вас у себя, господа…

Рафала пани Оловская приветствовала несколько иначе, не так, однако, как в Грудно.

Она напомнила ему полунамеком, что уже имела удовольствие когда-то с ним встречаться. Слушая ее голос и глядя на ее фигуру, Ольбромский считал минуты, оставшиеся до отъезда. Он радовался, что их осталось уже немного. Камень лежал у него на сердце. Он уставился глазами в землю и, пока Кшиштоф занимал хозяйку учтивым разговором, предался докучным мыслям. Блуждая в их хаосе, он остановился на одной, которая сразу его утешила:

«Иду в армию, и конец! Буду храбрым солдатом. Что мне! Нет пана выше улана, оружия лучше пики!»

Он поднял глаза с былой грудненской дерзостью и встретился со взглядом пани Оловской.

Взгляд этот тоже не был прежним. Долго, спокойно и смело глядели ему в лицо эти чудные глаза, те же как будто и все же не те. Они не померкли и не подернулись облаком от пылавшего в душе огня, не заволоклись стыдливою дымкой от роя тайных чувств. Нет! Они смотрели испытующе и вызывающе. Порою в них сверкали дикие, грозные искры, как молния в туче. Пани Оловская расточала улыбки Цедро. С уст ее слетали любезные, исполненные благосклонности слова.

– Меня предупредили, – говорила она, – о ваших планах, и все складывалось как нельзя лучше, но сейчас явились неожиданные препятствия… Ах, как это неприятно, – недовольно продолжала она, читая записку родственника Трепки. – В деревне солдаты. В соседней тоже. К тому же их ужасно много, целые орды… На посту солдат видит солдата, чуть не касается его рукой. По ночам они все время жгут костры и кричат так, что спать невозможно.

– Да, мы слышали об этом, когда шли сюда к вам, – проговорил Цедро с поклоном.

– Это не вынудит вас отказаться от рискованного предприятия?

– Нет, ни в коем случае.

– Да… это по-рыцарски. Признаюсь, Я' восхищена… вашим мужеством.

При этих словах она смерила Рафала насмешливо-вызывающим взглядом.

– Если так, – сказала она, помолчав, – надо действовать дальше…

– Сударыня…

– Сказано – сделано. Но предупреждаю вас, что сейчас это действительно опасное дело. В случае захвата перебежчиков власти шутить не будут. Я слышала от весьма осведомленных лиц, что перебежчикам без всяких церемоний просто надевают на шею петлю и вздергивают их на виселицу, а нет виселицы, так вешают на балке в первой попавшейся риге.

– Мы уже имели случай видеть эту расправу австрийцев, – проговорил Кшиштоф и безотчетно подогнул колени.

– Они вешали на балке, в риге?

– Нет, на виселице.

– А тут еще, как назло, мой муж не возвращается из Вены. Он должен был уже вернуться… Правда, из него плохой помощник в этом деле, так как он придерживается других взглядов, а Наполеона до сих пор не признает императором, – прибавила сна с легкой иронической улыбкой. – Однако в случае крайней необходимости он мог бы пустить в ход свои обширные связи и знакомства, которых я…

– Сударыня, будьте с нами совершенно откровенны, – сказал Цедро. – Если наша переправа может повлечь за собой какие-нибудь неприятности для вас…

– О нет, нет. Я люблю преодолевать препятствия и люблю такие неприятности. Надо же хоть раз в жизни испытать в сочельник немножко сильных ощущений. Без этого жизнь замерла бы и кровь перестала течь в жилах.

– Разве в ваших краях так мало приходится переживать сильных ощущений?

– Женщинам не только в наших краях, а везде и всегда редко приходится переживать тревоги, которые потрясают мир. Нашему управляющему, который взялся за это дело, я уже дала все указания. Намечен, вернее – намечался, следующий план: в день святого Щепана к нам на бал съедется много гостей. Вы, как проезжающие, погостите у нас на праздниках, а на балу будете танцевать до упаду. Ночью же, по данному знаку, вам надо будет украдкой уйти и, не раздумывая ни минуты, тотчас же последовать за проводником и в темноте переплыть на лодке Вислу… Согласны ли вы?

– О сударыня… – привстав, промолвил Цедро.

– Пока еще не о чем говорить, так как дело не сделано. Висла здесь не широка, но легко через нее все-таки не перескочишь.

– Мы себя чувствуем так, как будто уже очутились на том берегу. Значит, послезавтра мы уже воюем! – проговорил он, наклоняясь к Рафалу со своей восторженной, открытой, почти детской улыбкой.

– У вас, сударь, я слышала, были в Вене такие перспективы, такие большие надежды, а вы избираете опасное поприще изменчивой Беллоны! Без сожалений и упреков совести вы покидаете одного императора ради другого…

– Сударыня! Я поражен разговорами о моих венских успехах… Ведь это все больше слухи. Что же касается императора, то я преклоняюсь только перед одним. Да здравствует император!