– Скажите… Признайтесь мне, что вы этого не ждали.

– Я этого не ждал. – В глазах у него заплясали веселые искорки. – Как я мог? А вы, Констанца?

– Нет. Как я могла? Я подозревала… но я могла ошибаться. Это могло оказаться… недостижимо, запретно.

– Но не оказалось?

– Как выяснилось, нет. Это было… очень желанным.

– Опасно желанным, я бы сказал. Должно быть, я потерял голову. Тем не менее… – Он было потянулся к ней, но, прежде чем она оказалась в его руках, на лестничной площадке за дверью послышались чьи-то шаги и осторожное покашливание, затем в дверном проеме появилась фигура пожилого дворецкого.

Его вторжение все превратило в фарс, подумала Констанца. Она отступила назад и сказала, что уже оценила Сезанна и готова осмотреть картины в холле. Однако на лице дворецкого не было ни следа подозрительности или потрясения. Сначала Констанца отнесла это на счет своего безукоризненного поведения, но потом заметила, что лицо старого слуги пепельного цвета. В руках, которые сотрясались дрожью, он держал серебряный поднос; на нем лежала телеграмма.

– Для леди Каллендер, сэр. – Дворецкий поднял глаза на Штерна и отвел взгляд. – Мальчик-посыльный доставил это на Парк-стрит, откуда его послали прямо сюда. И я усомнился, сэр, должен ли я передать послание прямо по назначению. Я решил, что лучше посоветоваться с вами. В данных обстоятельствах, я подумал, что вы, может, сочтете более желательным предварительно поговорить с леди Каллендер.

Теперь он говорил почти шепотом. И Штерн, и Констанца не отводили взгляда от подноса, на котором лежал конверт, без сомнения, присланный военным ведомством. Они, как и все прочие, были знакомы с такими конвертами и их содержимым. Прошло несколько минут в молчании, после чего Штерн сказал хриплым голосом:

– Вы поступили совершенно правильно. Констанца, мы должны вернуться к остальным. Мне придется поговорить с Гвен. Кто-то должен быть рядом с ней. Мод… и Фредди, да, лучше всего Фредди…

Констанца сделала, как ей было сказано. Она видела, как Штерн вошел в гостиную и направился к Гвен, как Гвен подняла к нему лицо, с которого стала сползать улыбка. Констанца слышала, как в том углу смолкла беседа, и уловила предостерегающий взгляд Штерна на Мод. Гвен встала. Возникшее в помещении напряжение передалось Стини и Фредди; они тоже двинулись за матерью, Мод и Штерном из комнаты.

За ними закрылась дверь. Остальные гости стали нервно перешептываться, после чего наступило молчание. «Это может быть только один из двоих, – четко и ясно прозвучало в голове у Констанцы. – Или Мальчик. Или Окленд».

Она повернулась и, держась в стороне от всех, подошла к высокому окну, выходившему на парк. День выдался прекрасным, и в парке было полно народу. Констанца видела женщин с покупками и с маленькими пушистыми собачками на ярких поводках; детей, катающих обручи; коляски, запряженные пони, стоящие у ворот. Она прижала руки к оконному стеклу и ощутила его прохладу. За ее спиной остальные гости снова затеяли разговор: она слышала, как они шепотом рассуждали, и, поскольку она понимала, что даже самые симпатичные из них полны желания отстраниться от чужого несчастья, ей хотелось повернуться к ним, заорать, сделать что-то дикое, как она поступила когда-то шесть лет назад, когда ее отца принесли в Винтеркомб. Вместо этого, когда хранить спокойствие даже лишнюю секунду стало совсем уже невыносимо, она двинулась к дверям. Взлетев на верхнюю площадку, она со страхом уставилась на закрытые двери в конце холла, за которые все удалились. Она улавливала приглушенные звуки голосов. Затем, прорезав их, раздались отчаянные рыдания.

Констанца торопливо спустилась по лестнице. Ей хотелось ворваться в комнату и узнать – тут же, сразу же! – что случилось, но, оказавшись у дверей и услышав рыдания, она отпрянула.

С ней не считались даже в такой момент, даже теперь: она, как и всегда, была изгоем. Неужели никому в голову не приходит выйти? Неужели никто не понимает, что она имеет право знать? Охваченная приливом ярости, боли и страха, Констанца повернулась. Прислонившись к стене, она заткнула уши руками, чтобы не слышать рыданий Гвен.

После долгого ожидания двери открылись, и из них вышел Монтегю Штерн. Увидев перед собой сжавшуюся в напряжении Констанцу с опущенной головой, он остановился и бесшумно закрыл за собой дверь. Он подошел к Констанце; она не повернулась к нему, и он коснулся ее руки.

– Кто? Кто? – вскрикнула она. – Кто из них? Скажите мне. Я должна знать.

– Это Окленд, – тихо ответил Штерн, не отрывая глаз от лица Констанцы. – Боюсь, что Окленд. Он пропал без вести. Скорее всего погиб.

Штерн ожидал потока слез и не был готов к столь яростной реакции Констанцы. При его словах на лицо ее вернулись краски, и она резко вскрикнула, отступив от него.

– О, черт бы его побрал, черт бы его побрал! Он же обещал мне! Ко всем чертям за то, что он погиб!..

Ярость, с которой вырвались эти слова, поразила Штерна. Он не ответил, но застыл на месте, глядя на нее. Он видел, как ее глаза заплыли слезами, которые она смахнула резким взмахом руки. Он видел, как она сжала кулачки и рот искривился болезненной гримасой. Даже в такой момент он не мог скрыть своей заинтересованности; он отметил ее реакцию, как всегда замечал ее у остальных, пряча свои наблюдения в глубинах памяти.

И, может быть, несмотря на свою скорбь, свой гнев, Констанца заметила холодную отстраненность, с которой он наблюдал за ней; ее лицо исказилось гримасой отвращения, и, кинувшись к Штерну, она замахнулась на него.

– Не смотрите на меня так! Оставьте меня в покое! Я ненавижу, когда на меня смотрят…

Штерн не двинулся с места, он оставался неподвижен, пока его колотили маленькие кулачки Констанцы – на его грудь, руки и плечи обрушился град ударов. Когда сила их стала сходить на нет, Штерн сделал неожиданное движение и перехватил кисти Констанцы. Он с силой сжал их, пока Констанца рвалась и извивалась в приступе бессильной ярости. Это взбесило Констанцу еще больше, ибо она выгнулась, стараясь одолеть его; и тут без всякой видимой причины она стихла и прекратила сопротивление. Она снизу вверх посмотрела на него, словно собираясь сдаться, хотя во взгляде ее не было и следа смирения. Они стояли, глядя друг на друга, и Штерн ослабил хватку.

Из-за плеча он бросил беглый взгляд на закрытую дверь, из-за которой доносились звуки рыданий Гвен. Затем продвинулся вперед.

– Попалась, – сказал он, уверенным движением обнимая Констанцу.

Когда наконец они оставили дом Мод, это была грустная процессия: Стини и Фредди поддерживали Гвен, которая еле переставляла ноги; рядом с ней семенила Мод; Констанца держалась сзади. Пройдя мимо Штерна, стоящего на ступеньках, она смежила глаза от яркого света и почувствовала, как в руку ей втиснули маленький клочок бумаги.

Позже, когда она развернула его, то выяснила, что он содержит адрес его квартиры в Олбани. Под адресом он написал: «В любой день после трех». Констанца некоторое время смотрела на послание, а потом, скомкав, швырнула через комнату. «Я не пойду туда, – подумала она про себя. – Не пойду». Но этим же вечером она разыскала клочок бумаги и снова стала рассматривать его. Он был – и это не удивило ее – без обращения и без подписи.

Дженна знала, где находится источник боли; она могла прижать руку к этому месту и сказать: «Вот где она. Тут моя печаль».

В тот день, когда Гвен и Констанца были у Мод и когда доставили телеграмму, Дженна в одиночестве сидела в своей чердачной комнатке и сочиняла письмо. Она писала Окленду самое трудное послание, потому что ей предстояло сообщить, что она ждет ребенка. Теперь будущему ребенку уже было три месяца, и она не могла больше тянуть. Ей казалось, что она сможет просто и ясно все объяснить, но никак не могла найти слов. Она уже несколько раз начинала это письмо и затем рвала его в клочки, потому что слова не складывались в нужный порядок. Предложения путались; ее охватывал жар и смущение; кончик пера спотыкался; слова мешали друг другу; она то и дело ставила кляксы.