– Я буду писать тебе каждую неделю, Франц Якоб. И ты пиши тоже, ладно? Ты дашь мне знать, если тебя пошлют в другое место?

– Конечно, я буду писать. – Он бросил на меня один из своих взглядов, полных нетерпения. Вытащив из кармана пару коричневых кожаных перчаток, он натянул их и аккуратно застегнул кнопочки у запястий. – Я буду писать каждую субботу. И в каждый конверт стану вкладывать математическую задачу. – Он даже позволил себе улыбнуться. – Я буду проверять твою успеваемость, ладно?

Думаю, он понял, что я готова заплакать, а слезы всегда заставляли его теряться. Взревел корабельный ревун, который испугал меня, стоящие рядом со мной кинули на берег ярко-розовую ленту. Я увидела, как она, взлетев, распустилась и упала. Когда я повернулась, Франц Якоб уже спускался по трапу, уходя из моей жизни. Я тогда этого не знала, к счастью, но Франц Якоб, которому я доверяла больше всего в жизни, не сдержал своего обещания. Он так ни разу и не написал мне.

Швартовы были отданы, буксирные концы натянулись, мы неторопливо двинулись к выходу из гавани. Мы с Дженной только стояли у борта, вглядываясь в туманную пелену дождя, на набережной продолжал играть оркестр, мои дядья махали нам, неподвижно стоял Франц Якоб: их фигурки становились все меньше и меньше, пока, как мы ни вглядывались, они не растворились вдали.

Вот что я запомнила в связи с прощанием: Франца Якоба и его обещание, которого он не сдержал. Я забыла все: путешествие, и никогда не вспоминала его, океанский лайнер и пейзажи Атлантики, открывавшиеся с его палуб, – все это ушло; порой я пыталась представить себе город, который ждет меня, далекий край. Я тогда в первый раз увидела Манхэттен – незнакомую, но поразительно красивую землю. Над водой клубился туман, зимнее солнце освещало вавилонское столпотворение небоскребов.

Констанца стояла на пристани. В снах мне часто виделось, что Констанца встречает меня. Так она встретила меня на самом деле. Она подбежала и заключила меня в объятия. Ткань ее одежды была мягка. Я ощущала ее духи, которые были нежными, как зелень свежего папоротника, отдающего лесной сыростью. На руках у нее были перчатки. Она коснулась ими моего лица. Руки у нее оказались тонкими и маленькими, почти как у меня. Замша перчаток была мягкой, словно вторая кожа.

Констанца любила всего касаться. Она гладила мои волосы. Потом улыбнулась, увидев мою шляпку. Она взяла мое лицо в рамку своих рук. Она внимательно изучала меня, черточку за черточкой. Бледная кожа, веснушки, растерянные заплывшие глаза, но почему-то это зрелище обрадовало ее, потому что она улыбнулась, словно бы узнала меня – хотя это было невозможно. Я, не отрывая глаз, смотрела на свою крестную мать. Она была блистательна.

– Виктория, – сказала она, держа в ладонях мои руки. – Виктория, это ты. Добро пожаловать домой.

– Это ты.

Мисс Марпрудер сказала мне те же слова, когда тридцать лет спустя встретила меня на пороге, к которому я явилась без звонка.

– Это ты, – повторила она, и ее лицо сморщилось. Казалось, она была не в силах выдавить ни слова.

Она даже не добавила: «С возвращением», а просто стояла, закрывая собой проход – мисс Марпрудер, которая всегда была так гостеприимна. Мы неловко мялись на месте, глядя друг на друга, пока ее щеки не стали заплывать уродливыми пятнами. За ее спиной я видела знакомую гостиную и тот же продавленный диван. Один покосившийся стул стоял рядом с телевизором; на экране шла мыльная опера. Я поняла наконец, что мать мисс Марпрудер уже нет на свете. Пруди жила одна, и я чувствовала запах одиночества – он просачивался в прихожую.

– Пруди, – начала я, удивленная таким приемом. – Я пыталась дозвониться. Я не отходила от телефона весь уик-энд… Наконец подумала…

– Я знаю, что ты звонила. Я так и предполагала, что это ты. Поэтому я и не отвечала.

Я изумленно уставилась на нее. Она даже не сделала попытки скрыть враждебность, звучащую в голосе.

– Уходи. Я не хочу тебя видеть. Я занята. Я смотрю телевизор.

– Пруди, прошу тебя, подожди. Что случилось?

Она было собралась захлопнуть дверь у меня перед носом, но передумала. К моему удивлению, лицо ее исказилось гневом.

– Случилось? Случилась ты – вот что! Я знаю, почему ты явилась! Уж не для того ли, чтобы повидаться со мной? Ты ищешь мисс Шоукросс. Так вот, помогать тебе я не собираюсь. Даже если бы и могла. Я не знаю, где она! Вот так – тебе все понятно?

– Пруди, подожди. Я ничего не понимаю… – Я попыталась коснуться ее руки. Мисс Марпрудер отпрянула, словно я хотела ударить ее.

– Ты не понимаешь? О, конечно, – можно поверить! Маленькая мисс Удачница – я слышала, мы отлично устроились. Куча потрясающих клиентов! Просто смешно, не так ли, если подумать, сколько их перешло от твоей крестной матери?

Она стремительно выкидывала слова, будто ее захлестывало отвращение. Поддавшись его напору, я сделала шаг назад, а мисс Марпрудер – шаг вперед.

– Ты использовала мисс Шоукросс, думаешь, я не знаю этого? Ты использовала ее. А теперь пытаешься использовать меня. Восемь лет… я в глаза тебя не видела все эти восемь лет!

– Пруди! Все эти годы я бывала в Нью-Йорке, только чтобы пересесть с самолета на самолет. Да в любом случае я же писала тебе. Ты знаешь, что я посылала тебе письма. Я написала, когда…

– Когда умерла моя мать? О, конечно! – Глаза мисс Марпрудер наполнились слезами. – Ты написала. Ну и что? Значит, я в долгу перед тобой – так, что ли?

– Конечно, нет, Пруди. Как ты можешь говорить такое!

– Просто. Очень просто, потому что теперь-то я вижу, что ты собой представляешь. В свое время я, может, была слепа, но теперь-то все вижу, и меня просто мутит.

Она сделала еще шаг ко мне; ее сотрясала дрожь – наверное, от усилий убедить меня в своих словах, сначала решила я. Потом мне пришло в голову, что в определенной мере она заводилась, словно старалась убедить сама себя.

Я не сдвинулась с места и сказала, стараясь сохранять спокойствие:

– Хорошо, Пруди, я уйду. Но до этого я хотела бы внести кое-какую ясность. Мне бы не хотелось, чтобы ты думала, будто я украла клиентов у Констанцы. Это неправда. Мы с Констанцей работаем в совершенно разных направлениях, и ты должна была бы знать об этом…

– Вот как? А как же с Дорсетами? Как насчет Антонелли? – Слова слетали у нее с языка, будто она многократно повторяла их.

Я растерянно посмотрела на нее.

– Пруди, послушай. Сначала и те и другие обратились к Констанце, чтобы она сделала эту работу. И лишь когда она отказалась, они обратились ко мне. – Я помолчала. – Это единственные два клиента, которые имели хоть какое-то отношение к Констанце. Я пошла своим путем, Пруди. Хоть в этом-то поверь мне!

– Она от них отказалась? – Мисс Марпрудер, похоже, съежилась. Она удивленно смотрела на меня, качая головой.

– Это правда, Пруди.

– Готова допустить. Так могло быть. Может, ты и права. Может, мне не стоило так говорить. Я была ужасно зла на тебя. Я устала. Скорее всего я не выспалась. А теперь тебе лучше идти. Говорю тебе – ничем помочь не могу.

– Пруди, что-то не так?

– Не так? – с откровенной горечью произнесла она. – Что может быть не так? Ведь теперь я могу позволить себе бездельничать! Никаких хлопот! Никуда не нужно спешить, давиться в подземке… Смотри телевизор хоть двадцать четыре часа в день, если хочется. Да что тут говорить, у меня все более чем прекрасно. Я уволилась.

Я уставилась на нее. Я не могла себе представить ее в этой роли так же, как не представляла, как без нее Констанца справляется со всеми делами – разве что, конечно, не появилась заместительница помоложе. Сердце мне сжала жалость. Мисс Марпрудер, у которой ныне не было ни единой живой души рядом, заметно постарела. Лицо ее прорезали глубокие морщины, стали выпирать ключицы. Поредели крашеные волосы. Я устыдилась, что толком так и не знаю, сколько ей лет.

– Шестьдесят пять, – сказала она, словно прочитав мои мысли. – И можешь не спрашивать – нет, это была не моя идея. Я никогда не хотела уходить. Мисс Шоукросс… уволила меня. Два месяца назад. Я пыталась возражать, но она не стала слушать. Ты же знаешь, какова она, когда ей что-то взбредет в голову…