В этот день Фредди было очень тяжело смотреть брату в глаза. В момент отъезда Мальчика он старался держаться от него на расстоянии, хотя знал, что с ним может случиться всякое и, возможно, они больше не увидятся. Когда брат уехал, Фредди почувствовал себя виноватым. Ему было стыдно за свое поведение. В этот день он избегал встреч с Констанцей. И в последующие несколько дней он держался с нею так же холодно. И вдруг понял, что Констанца не обращает на его холодность никакого внимания. Она вела себя так, как будто ничего не случилось.

От этого Фредди просто потерял голову. Его охватила непонятная, необъяснимая ревность. Беспокойство за своего брата и за свое собственное поведение перешло в тревожные мысли, которые вертелись вокруг Констанцы. Может, она ненавидит его? Или разочаровалась в нем? Будет ли она еще когда-нибудь с ним, станет ли смотреть на него, касаться его?

Прошла неделя. Констанца ждала неделю, а затем – возможно, она решила, что Фредди довел себя до состояния, в котором она хотела его видеть, – она назначила другое свидание. После этого – снова ожидание, снова агония и неуверенность, а затем, словно милостыня, еще одно свидание.

Встреча за встречей, одно укромное место за другим, из лета в осень, из осени в зиму. Это было странное время. Позднее, вспоминая эти дни, Фредди понял, что их нельзя назвать счастливыми: проходили месяцы, а он не чувствовал себя удовлетворенным. Вокруг него менялась жизнь, рушились сами ее основы. Мальчик получил назначение в Северную Францию. Окленд все время проводил в Лондоне, в министерстве, выполняя работу, как убеждала всех Гвен, национального значения. Неделя сменялась неделей, и военная лихорадка не обошла стороной и слуг. Дентон только поощрял их идти на войну и даже угрожал увольнением тем, кто не изъявлял особой охоты. На фронт отправился, к удивлению Фредди, даже Артур. Призвали Джека Хеннеси, а за ним троих его братьев; всех посыльных, кто помоложе; водителей, садовников и земельных арендаторов. Фредди сам помогал собирать остаток урожая в этом году – ему тяжело было работать в поле в окружении одних стариков. Война, война, война: все говорили только о ней, это была единственная тема в газетах, и ожидание скорой победы было все еще сильно. За завтраком читали письма, которые приходили с фронта. Мальчик пребывал в приподнятом и бодром настроении. Он находился сейчас возле Шартра, ожидая отправки на передовую.

Похоже, войны нечего бояться: она означала для Фредди сбор продуктовых посылок, бодрые марши оркестров, которые встречали в деревнях офицеров, прибывавших за новобранцами, она знаменовала всеобщее возбуждение, новое чувство всенародного единства, и – в его собственном случае – смущение и позор.

Так что же произошло за эти недели, прошедшие после объявления войны? Вышло так, что он в сопровождении Гвен побывал у знаменитого медицинского светила с Харли-стрит, которого рекомендовал Монтегю Штерн. Этот специалист полностью обследовал Фредди. Под конец доктор появился перед ними с похоронным выражением на лице.

Вопрос с призывом Фредерика, сказал он, совершенно исключен, и – если дойдет до призыва – Фредерик получит освобождение. У юноши, объяснил он, наблюдается незначительная аритмия сердечных клапанов. Испытывает ли он усиленное сердцебиение, может быть, случаются приступы головокружения? Фредерик, конечно, испытывал нечто подобное, и совсем недавно, но только при обстоятельствах, о которых не хотел распространяться. Он настаивал, что чувствует себя превосходно, однако доктор оставался непреклонным: сбросить вес, делать легкую гимнастику, избегать волнения и забыть об армии. Фредди был потрясен, и его мать, похоже, тоже. После консультации с врачом она вернулась домой бледная и со слезами на глазах.

В этот вечер, оставшись один в своей комнате, Фредди что было сил размахивал руками, бегал на месте и ожидал, что вот-вот упадет замертво. Но ничего не случилось. Врач выглядел очень уверенным в своей правоте, но теперь Фредди начал сомневаться. Каким бы выдающимся ни был тот доктор, но он ошибся. Он умолял мать о повторном обследовании. Он пытался объяснить, каково ему было, единственному оставшемуся из своего выпуска в Итоне, слоняться без дела дома. Но Гвен так рыдала, так обнимала и упрашивала его, что Фредди сдался. Он остался в Винтеркомбе. Ему было проще сидеть в деревне. Визиты в Лондон только действовали ему на нервы. Фредди был высокий, крупного сложения, он выглядел намного старше своих лет. Каждый раз, когда его нога ступала на лондонскую мостовую, он ожидал, что к нему будут приставать с расспросами, воткнут белое перышко, означавшее трусость.

Его одержимость Констанцей становилась все сильнее. Она была его единственной утешительницей, поверенной всех его скрытых мыслей. Мужское достоинство Фредди было ущемлено, и Констанца доказывала ему, что он мужчина – единственным возможным способом, по ее словам, который что-либо значил. Поцелуи Констанцы помогали ему забыть войну. В ее объятиях, одурманенный запахами ее тела, Фредди забывал о трусости и патриотизме.

Недели проходили в каком-то угаре: Фредди познал удовольствие порабощения, в котором не было ничего более значимого, чем следующая встреча, и ничего более отравляющего, чем прошлая. Волосы Констанцы, ее кожа, глаза, ее шепот, обещания и многозначительность ее прикосновений, горячие дни, горячие мысли – сладостные ожидания и шокирующие обещания – что это было за лето!

Констанца, экспериментируя с приемами, которые она впоследствии использовала с еще большим эффектом на несчетном количестве мужчин, была артисткой в том, что касалось плоти. Она понимала, что намеки, обещания и капризы, отсрочки – более действенный наркотик, чем само обладание желаемым. Шаг за шагом, поцелуй за поцелуем она довела Фредди почти до безумия. Его тело рвалось к ней, его мысли болели ею, она снилась ему по ночам. Иногда она давала ему больше, иногда – меньше. Дни Фредди пролетали как во сне: в ту самую минуту, когда они расставались, он мечтал лишь о следующей встрече.

И все же они еще не совокуплялись. Это слово, которое Констанца употребляла постоянно и по любому поводу в его разных вариантах – от поэтических (и где только она их набралась, ведь она совсем не читала книг) до настолько вульгарных, что Фредди обливался холодным потом от стыда, было словно часовой механизм. Оно уже стучало в мозгу Фредди, как пушечные выстрелы. Он не мог понять, почему Констанца, которая была такой бесстыдной, отвергавшей все табу, которая научила Фредди такому, о чем он никогда не слышал и даже не подозревал, вела себя с такой непостижимой сдержанностью. В этом она была непреклонна: любое разнообразие, но только не совокупляться. При этом она улыбалась: «Не теперь».

Самая любимая выдумка Констанцы, как обнаружил Фредди – рисковать, когда кто-либо из его семьи был рядом. Угроза разоблачения от слуги, садовника, фермера – это возбуждало ее гораздо меньше. Фредди уже начал узнавать, когда Констанцу охватывало наибольшее возбуждение: когда его мать, отец или кто-нибудь из братьев находились прямо у них под боком.

Самый примечательный случай произошел в Лондоне, в доме Кавендишей в Мейфейре, в январе 1915 года. Вместе с родителями и Стини Фредди и Констанца навещали друзей в их поместье на южном побережье: там впервые Фредди услышал внушительную и пугающую канонаду орудийных батарей, долетавшую через Ла-Манш. Гвен, само собой, тоже ее услышала, и у нее начался один из обычных приступов страха и беспокойства за свою семью: они должны уехать домой. Но Гвен не могла вернуться в Винтеркомб, не повидав Окленда, поэтому решено было остановиться в Лондоне.

Дом Кавендишей на Парк-стрит был выстроен так, что винтовая лестница поднималась вверх от холла на первом этаже до чердака на четвертом вокруг сплошного вертикального пролета. Можно, перегнувшись через перила, смотреть вниз, словно в головокружительную глубину колодца, на мраморный пол в холле. В детстве Фредди неоднократно предупреждали об опасностях, связанных с этой лестницей, и у него до сих пор остался смутный, почти атавистический страх перед ней.