– Моя дорогая, ты знаешь все мои секреты. И не сомневаюсь, что речь может идти только о времени, пока ты их все узнаешь.

– Вот уж чего от тебя не ожидала! Человек с таким изысканным вкусом – и певичка с крашеными волосами из Квинса. Тем не менее, предполагаю, она тебя вполне удовлетворяет в постели. Дешевая маленькая проститутка, которая не спускает глаз с твоего бумажника. Что тебе в ней так нравится, Монтегю? Мечтаю услышать. Вряд ли ее ум. Так что же? Ее ноги хористки? Сиськи? Задница? Или она просто устраивает тебя в постели, так она хороша?

Штерн остановился у дверей. На лице его отразилось неподдельное отвращение.

– Тебе не стоило говорить таким образом, – тем же тихим голосом, что и раньше, сказал он. – Эти слова… какие омерзительные слова ты подбираешь. Какую дешевку. Я всегда терпеть не мог, когда ты так выражаешься. Эта лексика… она тебе не подходит.

– Ах, приношу свои извинения. Я и забыла. У тебя же такие аристократические вкусы. Предполагается, что женщина не может знать подобных слов и тем более их употреблять. Я не должна говорить «трахать», да, Монтегю? О, нет, конечно, я могу пускать их в ход, но только с тобой, в постели. Несколько отдает лицемерием, тебе не кажется? Кроме того, это очень выразительный глагол. Он говорит о том, что ты делаешь. Ты идешь к себе в квартиру и трахаешь ту маленькую шлюшку. Затем, как я предполагаю, расплачиваешься с ней. Или ты просто преподносишь ей подарочки – вульгарные подношения? Еврейские подарки? Как те, что мне преподносил?

Говоря это, Констанца приблизилась к нему. Штерн смотрел, как она подходила. И чем ближе она оказывалась рядом, тем меньше казалась. Его маленькая, злая, ядовитая и вульгарная жена. Ее гнев пульсировал в атмосфере, он вырывался из ее глаз, заставлял вставать дыбом волосы. Голос у нее поднялся до крика. Мопс, которого, как всегда, пугали такие сцены, залез под диван, откуда пугливо выглядывал под прикрытием ножек.

– Ты пугаешь собак, Констанца, – вежливо сказал Штерн. – Не стоит кричать. Собакам это не нравится. Как и мне. И слуги могут услышать.

– Имела я этих слуг! Имела я тебя! Имела я этих проклятых собачонок. Терпеть не могу их обоих. Мне их подарил ты, и я их ненавижу. Ошейник с камнями и красный ремешок – только ты мог такое придумать. У тебя вкусы Ист-Энда, ты это понимаешь? Вульгарный вкус. И ты сам вульгарен со своими маслеными манерами и своими глупыми иностранными поклонами. Ты что, думаешь, можешь сойти за европейца, за джентльмена? Да люди смеются над тобой, Монтегю, у тебя за спиной я тоже потешаюсь. Ты знаешь, что я говорю? Я говорю: «О, вы должны простить его. Он ничего не может сделать. Он не знал ничего лучшего. Он вырос в трущобах. Он самый обыкновенный маленький еврейчик».

Констанца никогда раньше не позволяла себе такого. Может, она поняла, что зашла слишком далеко, может, выражение лица Штерна – отвердевшие черты, презрение в глазах – напугало ее. Она вскрикнула. И закрыла лицо руками.

– О Господи, Господи, как я несчастна! Я так страдаю! Я бы хотела, чтобы ты ударил меня, почему ты меня никогда не бьешь? Я знаю, что тебе этого хочется, я вижу по твоим глазам.

– Я не испытываю от этого удовольствия. Ни в коей мере.

Штерн двинулся к дверям. Констанца вцепилась ему в руку и попыталась оттащить от них.

– Пожалуйста, посмотри на меня. Неужели ты не можешь понять? Я не это имела в виду. Я говорила, чтобы уязвить тебя, вот и все. Только так я могу достучаться до тебя – когда обижаю тебя. Ты так холоден… и только когда ты злишься, я могу добиться какого-то ответа. Он лучше, чем ничего. Я ревную, вот и все. Вот… это тебя устраивает? Не сомневаюсь, что да. Ты же тоже хочешь обидеть меня! Я не могу даже думать об этом. Это так не похоже на тебя, так низко и мелко. Снимать комнату, врать о деловых встречах – и еще эта девка! Дешевка с вульгарным именем. По крайней мере, знал бы ты, как я отношусь к своим любовникам, – это был бы комплимент для тебя. Но ты – ты подобрал какую-то дешевую шлюху с улицы…

– Она не шлюха. – Штерн открыл двери. – И Бланш – это всего лишь ее сценический псевдоним. Ее настоящее имя Урсула.

– Урсула?

В силу каких-то причин это предельно расстроило Констанцу. Она сделала шаг назад и с детским огорчением посмотрела на мужа.

– Урсула. Урсула… и как дальше?

– Это тебя не касается.

– А вот касается! Еще как касается! Урсула – хорошее имя, такое же, как Констанца. Я чувствую… словно меня перетряхнуло.

– Моя дорогая, мне хотелось бы забыть все это. Иди в постель и постарайся выспаться.

– Нет, подожди, скажи мне только одно…

– Констанца. Я терпеть не могу сцен. Они бессмысленны. И мы оба это знаем. Все уже сказано.

– Значит, я становлюсь банальной. – Она вздохнула. – Это утомляет тебя, Монтегю?

– Да, это может надоесть.

– Ох, дорогой, ты произносишь мне смертный приговор. – Она отвернулась с грустной усмешкой. – Ну ладно.

Монтегю все же помедлил. Он смотрел на жену, меняющуюся у него на глазах. Как всегда, трансформация полная и фантастическая. Мгновение назад она была сущей мегерой; теперь она стихла. Она потерянно смотрела на него из-за плеча, и Штерн едва не потянулся к ней. Когда он все же сдержался и не подошел к ней, она прижала маленькую ручку, унизанную кольцами, к сердцу.

– Ох, как оно болит. Ты изменился, Монтегю. Теперь я это вижу. Когда это случилось… что ты так изменился?

– Вчера. Сегодня. Год назад. Представления не имею.

– Но ты в самом деле изменился? Нет, можешь не отвечать, я и так все вижу. Я должна была раньше догадаться. Мод предупреждала меня!

– Мод – проницательная женщина, хотя и ей свойственно ошибаться.

– Может быть. Монтегю, прежде чем ты уйдешь – прежде чем ты исчезнешь, – скажи мне только одно. Нет, прошу тебя, не смотри на часы. Я не хочу ни кричать, ни грубить, ни выходить из себя. Твоя дама… видишь, какая я вежливая? Что ты в ней нашел? Что, чего я не смогла тебе дать?

Штерн помолчал.

– Думаю, ее голос. Да, вот это. Мне нравится, как она поет. У нее великолепный голос.

– Ах, вот как. Понимаю. – Глаза Констанцы наполнились слезами. – Понимаю. Обидно. Здесь мне с ней не сравниться.

– Пока еще ты по-прежнему моя жена, Констанца, – сухо сказал Штерн. Он понимал, в какую ловушку может загнать его жалость. Он не смог бы устоять перед ее слезами.

– Пока еще. Пока еще по-прежнему твоя жена? – Констанца болезненно сморщилась. – Мне не нравится это «пока еще».

– Констанца, уже очень поздно. – Штерн приобнял ее. – Ты устала. Иди спать.

– Если бы я сказала… – Она подняла на него глаза. – Если бы я сказала, что все же люблю тебя, и очень сильно, изменилось бы что-нибудь? Что ты тогда ответил бы?

Штерн задумался. Он пытался понять, каков был бы его ответ – год назад, час назад. Он осторожно снял руку с ее плеча.

– Дорогая, – ответил он, и в его голосе звучали мягкость и печаль, – я бы сказал, что ты слишком поздно сделала это необычное признание.

– Ты уверен?

– Боюсь, что да.

– Тогда я еду в Винтеркомб. – Она вцепилась в его руку.

Штерн мягко высвободился из ее хватки.

– Моя дорогая, – сказал он. – Это твое право. И твой выбор.

Констанца в самом деле прибыла на мои крестины. Надежда, что ее поступок может спровоцировать какой-то кризис в отношениях со Штерном, явно приободрила ее, хотя я не уверена, поехала бы она, если бы Штерн ей запретил. Возможно, ничего бы не изменилось: чем больше Констанце запрещали, тем отчаяннее она старалась нарушить запреты. Она привыкла существовать, балансируя на грани войны. Как бы там ни было, она покинула Нью-Йорк в начале нового, 1939 года. Крестины должны были состояться в середине января. Ее решение оказаться на крестинах и тот факт, что Окленд согласился принять ее в роли крестной матери, вызвало беспокойство в Винтеркомбе. Констанца испытывала удовольствие при мысли о том, что Окленд и Джейн, которые практически не ссорились, близки к размолвке из-за этого решения.