Констанца не испытывала желания сталкиваться с этим человеком, известным скульптором: в последний раз, когда они встречались, он прочел ей сначала лекцию о Марксе, а потом о свободной любви – Констанца увидела противоречие в этом словосочетании. Тем не менее он уже был громогласен и пьянел на глазах. Леди Кьюнард чувствовала себя как в ловушке, подавленная его аргументами и его массой. Констанца поспешила к ней на помощь.

Леди Кьюнард мгновенно исчезла; скульптор только растерянно огляделся.

– Констанца! – Он наградил ее щетинистым поцелуем. – Муза моя! Где ты скрываешься? Как прошел медовый месяц?

Констанца ответила резко и не раздумывая. Прежде чем она успела остановить себя, вырвалась та же самая фраза, которую довелось услышать Стини.

– О, – сказала она, – мой медовый месяц… Он начался со смерти.

Тот медовый месяц. Штерн и Констанца наконец днем прибыли в охотничий домик Дентона после долгого и утомительного путешествия; ближайший город со станцией находился примерно в восьмидесяти милях отсюда. «Охотничий домик» было неправильным выражением: дом, в котором ей со Штерном предстояло начать семейную жизнь, представлял собой огромное каменное сооружение, имитацию баронского замка, экстравагантное архитектурное создание, возведенное еще отцом Дентона. Дорога к нему, извиваясь, вела между окрестных холмов, затем тропа уходила по каменистому обрывистому склону, поросшему вереском, к побережью и невидимому отсюда морю. Сам дом, приютившийся в расщелине, был построен из кроваво-красного известняка.

Как только они миновали перевал, то сразу же увидели его. Штерн попросил водителя остановиться, он вышел из машины и постоял несколько минут, подставляя лицо ветру. Констанца отказалась присоединиться, ее сотрясала дрожь, она куталась в дорожные пледы. Садилось солнце, и в его последних лучах пламенела громада дома; облака были озарены багровыми отсветами. Констанца отвела глаза. Она бывала тут и раньше, но только в летние месяцы. Мрачное величие здания в окружении зимы вызывало у нее страх. Такого ли величия она хотела? В мрачности пейзажа чувствовалась рука Бога. Даже голые деревья скрючились, словно поддавшись жестокости непогоды. Зубцы гор, казалось, вгрызались в небо, как клыки; все вокруг было усыпано острыми обломками скал. Дикая, заброшенная, убийственная красота.

Когда они вошли в дом, их встретил дворецкий и телеграмма. Констанца, которая не сообщила Штерну о записке Мальчика, сразу же поняла, какое в ней таится сообщение. Она опустилась в одно из огромных кресел, расставленных в пустынном холле. Ее глаза блуждали по огромному пространству помещения, рассматривая окна высотой футов двадцати, огромный камин, в котором пылали стволы длиной не меньше пяти футов. Ее маленькие ножки покоились на тигровой шкуре; бусинки глаз чучел оленей смотрели на нее со стен. Она вцепилась пальцами в свою дорожную сумочку. Ей казалось, что муж уже проник взглядом сквозь кожу сумочки, сквозь плотный веленевый конверт и узнал содержание последнего письма Мальчика. Штерн не проявил признаков взволнованности, вскрывая конверт с телеграммой; когда он пробежал ее глазами, выражение его лица не изменилось. Подняв глаза, он с подчеркнутой мягкостью сказал:

– Мальчик погиб. От случайного выстрела. Я созвонюсь с Винтеркомбом.

Для связи потребовалось некоторое время. Когда она установилась, Штерн со своей привычной невозмутимостью приступил к делу. Он выразил потрясение, сожаление, сочувствие, сказал, что в случае необходимости готов к услугам, готов свернуть ритуал медового месяца и вернуться в Уилтшир. Учитывая, что час был поздний, он предложил принять решение на следующее утро.

– Я не думаю, что это был… несчастный случай, – тихо сказала Констанца, когда они остались одни.

– И мне так не кажется. Зависит от обстоятельств, – ответил Штерн.

Больше он ничего не сказал. Вопрос о самоубийстве не обсуждался, не рассматривалась виновность Штерна или его жены, ни слова не было сказано о фотографии, показанной Мальчику в клубе. Констанцу встревожило спокойствие Штерна, в глубине души, как ни странно, она сочла его пугающим. Как и в поезде, поступки мужа казались ей пронизанными безжалостностью. Человек, исполненный тайн, подумала она, знающий, что такое смерть. Она испытывала легкое нервное возбуждение: каковы будут действия ее мужа, когда они поднимутся наверх в спальню?

Но он ее разочаровал. С холодной вежливостью Штерн проводил ее до спальни, представил ей горничную, сообщил, что он прекрасно понимает, как она, должно быть, устала, какое испытала потрясение, поэтому он оставляет ее отдыхать и приходить в себя.

Отдыхать Констанце не хотелось. Она провела бессонную ночь. За окнами завывал ветер. Под его порывами содрогались переплеты высоких окон и массивные двери. На следующее утро Штерн вошел в ее комнату и отдернул плотные портьеры. Хлынули потоки яркого света.

– Ночью все занесло снегом, – сказал он. – И основательно. Боюсь, что не может быть и речи о возвращении в Винтеркомб, Констанца. – Он с бесстрастным лицом повернулся к ней. – Мы… отрезаны, – добавил он, покидая ее.

Они в самом деле оказались отрезанными от мира: снегопад завалил единственную дорогу. Никто не мог добраться до дома и никто не мог оставить его. Телефон не работал. Констанце показалось, что эта ситуация только обрадовала мужа, он наслаждался этой вынужденной изоляцией. Констанцу же она не устраивала. Несмотря на могучее пламя, день и ночь горевшее в каминах, она постоянно мерзла. Голоса в комнатах и коридорах отдавались гулким эхом. Вид из окон наводил на мысли об одиночестве.

– Что ты там видишь, Констанца? – спросил Штерн дней через пять, когда пурга прекратилась, но вокруг еще лежали снега. Они сидели в большом холле: Штерн у камина, а Констанца на подоконнике.

Она прижалась лицом к стеклу. Ногти впились в ладони. Вот уже пять ночей она спит одна; вот уже пять ночей ее брак так и не обрел завершения. И без всяких объяснений.

– Что я могу видеть, Монтегю? – ответила она. – Двенадцать тысяч акров белизны. И из каждого окна то же самое.

На следующий день Штерн распорядился прокопать дорожку в снегу. Он открыл дверь и вывел Констанцу на воздух.

– Видишь? – сказал он. – Свобода.

В течение трех последующих дней, утром и днем, Констанца и Штерн прогуливались на свежем воздухе. Они прохаживались по дорожке, бок о бок, рука об руку, неторопливо озирая первозданную дикость окрестностей и столь же неторопливо возвращаясь домой.

– Слегка напоминает прогулки в тюремном дворе, ты не находишь? – как-то во время прогулки сказал Штерн. При этих словах он глянул на Констанцу, словно это замечание развеселило его – в нем был какой-то подтекст, о котором он хотел дать ей знать.

– Немного, – согласилась Констанца, растирая руки. Пальцы были в плотных перчатках: чувствовала она себя уверенно и решила не поддаваться на провокацию.

– Может, пройдемся по пустоши? – тем же самым легким ироническим тоном предложил Штерн.

Порой Констанца давала себе слово, что, когда они отмеряют пятьдесят ярдов, сто ярдов, минуют балюстраду, вот тогда она заговорит. Это будет не так сложно – развернуть его лицом к себе и спросить, почему он, ее муж, оставляет ее по ночам в одиночестве.

Прошел день, два, три: она так и не решилась заговорить с ним. Слова застревали у нее в горле, точно она была ребенком. На третий день она решилась: как бы там ни было, слова должны быть произнесены без промедлений, без оттяжек. В ту секунду, когда они окажутся у балюстрады, она спросит. Еще сто шагов – Штерн приноравливал свою широкую походку к ее шажкам. Она плотно сжала кулачки, затянутые в перчатках, вцепилась в каменные перила балюстрады, уставилась на открывшийся вид, открыла было рот и замолчала.

Какая величественная картина лежала перед ней, на фоне которой человек казался таким маленьким и незначительным! Все цвета исчезли: и камышовые заросли, и пространство вереска, и темные скальные выходы – ничего не было видно под снегом. Он лежал, сколько видит глаз; вдали вздымались белые пики скал, а ниже, в их окружении, – черный плоский полукруг воды морского залива.