– Пруди, мне ужасно жаль…

– Мне пришлось согласиться. Придется привыкать. Она все бросила, ты же знаешь, – все дела. Словно сама собиралась уходить. Предполагаю, поэтому она и дала мне отставку.

Должно быть, она все поняла по выражению моего лица, потому что снова заговорила, не дожидаясь, пока я сформулирую вопрос.

– О, она не была больна – только не она! По-прежнему прекрасна, по-прежнему полна энергии. Но все же она изменилась. Когда ты ушла – может, тогда это и началось. И когда скончался твой дядя Стини, это страшно поразило ее. Я припоминаю, она была просто не в себе. Она решила отправиться в путешествие. Так она мне сказала.

– Путешествие? Куда? Пруди! Я обзвонила все гостиницы. Ее нигде нет. Никто из друзей не ждал встречи с нею – во всяком случае, они мне говорили, что не видели ее.

Пруди пожала плечами. Лицо ее продолжало оставаться замкнутым.

– Понятия не имею. Она наметила себе маршрут – так она сказала. Не знаю: ни куда, ни когда. А я не спрашивала.

– Пруди! Пожалуйста. Это не может быть правдой. Ты должна знать, где она и куда направилась. Как всегда. Я должна увидеться с ней. Мне необходимо с ней поговорить. Теперь, когда умер Стини, она – мое прошлое. Пруди. И в нем есть вещи, которые только она может объяснить. Кто, как не ты, способен это понять?

Она замялась. Она стояла, теребя нитку стеклянных бус, и на мгновение мне показалось, что она готова отказать мне. Но тут выражение ее лица смягчилось, она кивнула раз, другой.

– Конечно, я могу понять. Я тоже хотела кое о чем расспросить свою мать, вещи, о которых только она могла рассказать, но тогда я не решилась, а потом стало слишком поздно. – Она резко прервалась. Лицо ее окаменело. – Так что я понимаю, но помочь ничем не могу.

Она сделала шаг назад. За ее спиной на экране телевизора уже шло другое действие.

– Не можешь или не хочешь, Пруди?

– Понимай, как знаешь. – Она пожала плечами. – Начинается моя любимая программа. Я не хотела бы пропускать ее, о'кей?

– Пруди…

– Оставь меня в покое, – снова слегка заведясь, сказала она. И теперь дверь окончательно закрылась у меня перед носом.

Я думаю, что, если бы не состоялась эта встреча с Пруди, я бы сдалась и отправилась домой. Весь вечер, пока я окончательно не погрузилась в сон, передо мной проплывали образы Винтеркомба, и я чувствовала, что мой дом зовет меня.

Тогда я могла бы сказать: «Черт с ней, с Констанцей», но встреча с Пруди удержала меня. Может, Пруди – когда-то я считала ее своим другом – по собственной воле сама обозлилась на меня, но, догадываясь, как вела себя Констанца, я в этом усомнилась. Все было сделано куда тоньше, подумала я: никаких прямых обвинений, все на оттенках и нюансах, как свойственно изящной технике Констанцы, – легкие, но многозначительные намеки. Поняла ли Пруди в конце концов, что из нее сделали орудие, – не поэтому ли она торопливо стала обвинять меня в том, что я использовала Констанцу?

Я обдумала это обвинение, хотя знала, что в нем нет ни слова правды, – и просто вышла из себя. Я так и предполагала, что оно уязвит меня, ведь я по-прежнему любила Констанцу, она использовала силу этого чувства, чтобы ранить меня.

«Две женщины». Я вспомнила индийского предсказателя и подумала, что, как ни странно, он оказался прав, во всяком случае, он показал мне, в каком направлении искать решение. Кем была Констанца? Была ли она хорошей крестной матерью или плохой? Не моя ли мать, как намекал Виккерс, выставила Констанцу из Винтеркомба, и если так, то за что? Знала ли моя мать о Констанце нечто, чего не знаю я?

«Было время, когда твой отец очень любил Констанцу… А она всегда любила его…»

Смутное предположение, родившееся тридцать лет назад, но до сих пор не забытое. Я хотела бы, чтобы этот голос смолк, чтобы все эти голоса исчезли, – но они не умолкали. Хотя мне казалось, что я зашла в тупик. Я не сомневалась, что Констанца осталась в Нью-Йорке и избегает меня. И если в этих поисках мисс Марпрудер не поможет мне, не осталось никого, кто мог бы это сделать, во всяком случае, так я считала. Затем постепенно у меня оформилась некая идея. Я вспомнила посещение могилы Берти этим утром. Я думала о цветах у могилы, об их сходстве с теми цветами, которые предыдущим вечером видела в доме Виккерса.

Констанца и Виккерс служили только божеству стиля и моды. Воспоминания о них вечно мешались с именами и телефонами умных талантливых молодых людей: кто-то может реставрировать французскую мебель, задрапировать помещение, расписать его, или окрасить ткань, или так подобрать цветы и аранжировать их, словно их только сорвали в английском сельском садике.

Я тут же позвонила Конраду Виккерсу.

Его голос сначала звучал настороженными нотками, будто бы он ожидал очередных вопросов о Констанце. Когда он выяснил, что мне нужно всего лишь имя его отличного флориста, то сразу же расслабился:

– До'огая, конечно же! Для клиентов… то есть для будущих клиентов? Моя до'огая, больше ни слова. Его имя Доминик. Он прекрасно справляется. Одну секундочку, где-то тут у меня его номер… Да, и когда будешь звонить к нему, помяни мое имя. Он весьма юн, но очень занят. И кстати, постарайся не иметь дело с его ужасным помощником. Говори прямо с Домиником – он не устоит перед твоим обаянием. Распушит перышки. Вот… оно.

– Да-а-а?

Это краткое слово Доминик растянул на несколько слогов. Их звучанием он дал понять о своей томности, о своем величии и живущих в нем зачатках подобострастия. Можно договориться о сотрудничестве, сказал голос, при соответствующих обстоятельствах, если на другом конце линии герцогиня, например, или выяснится, что Доминику звонит лично Первая Леди в семь утра в понедельник.

Все это я отлично представляла себе. По работе мне приходилось иметь дело со многими такими Доминиками. Выбор был однозначен – только напор, или придется долго и многословно объясняться. Лесть превратит его в моего союзника: может, имело смысл попытаться. Я пустила в ход свой английский акцент, а не американское произношение, я дала ему услышать протяжные интонации Найтсбриджа.

– Доминик? Это лично Доминик? Слава Богу, что я наконец добралась до вас! – я была в такой панике…

– Успокойтесь, – сказал Доминик с очень сильным французским акцентом.

Я назвалась выдуманным, но достаточно двусмысленным именем.

– Мне нравится, – промурлыкал он. – Все нравится. И акцент.

– Доминик, я очень надеюсь, что вы сможете помочь. Видите ли, я новая помощница, – а вы знаете, что представляет собой мисс Шоукросс. Одна ошибка – и я буду бывшей помощницей. Она просто с ума сходит, чтобы все было в порядке. Вы же занимаетесь аранжировкой цветов, не так ли?

– До'огая! – это было почти точной имитацией Конрада Виккерса. – Конечно, как раз сейчас и работаю.

– Вы используете дельфинии?

– Радость моя, конечно! – теперь, чувствовалось, он проникся моими заботами и его можно было считать союзником. – Дельфинии, самые великолепные розы, такие броские маленькие фиалочки…

– А не лилии? Вы уверены, что у вас нет лилий?

– Лилии? Для мисс Шоукросс? – казалось, он был потрясен. – Могу ли я их себе позволить? Моя до'огая, она ненавидит их – и я не хочу рисковать жизнью.

– О, слава Богу! Должно быть, произошла ошибка. Мисс Шоукросс показалось, что кто-то упомянул лилии… – Я сделала паузу. – И тогда последняя проблема, Доминик. По какому адресу вы высылаете?

– По какому адресу?

В голосе его появилась нотка настороженности. У меня заколотилось сердце.

– В квартиру на Пятой авеню?

Сработало. Настала очередь Доминика выворачиваться.

– На Пятой, до'огая? Нет, на Парк-авеню. Туда же, как и на прошлой неделе. Вот, прямо передо мной: Парк-авеню, 756, квартира 501. И только не говорите, что речь идет о Пятой, ибо в таком случае я распну своего помощника…

– Нет-нет, все правильно, на Парк-авеню, – торопливо сказала я, записывая адрес. – У меня гора с плеч. И они прибудут… когда?