– К десяти, дорогая, можете положиться на мое слово…

– Доминик, вы просто волшебник. Большое спасибо.

– Пустяки, дорогая, совершенные пустяки. Кстати…

– Да?

– Понравился ли мисс Шоукросс тот особый букет, который я для нее сделал? Он нужен был ей к воскресенью, чтобы положить на могилу ее малышки, вы же знаете, не так ли? Она лично звонила мне. Я слышал слезы в ее голосе. Они меня просто потрясли. Никогда не представлял ее в образе матери. Я даже никогда не знал, что у нее был ребенок…

Наступило молчание.

– Нет, – сказала я. – Нет, Доминик. Я тоже не представляла.

Констанца никогда не рожала девочку или мальчика, если уж быть точным. Она не в состоянии иметь своих детей. Ее дочкой была я, говаривала она; она всегда настаивала на этом.

Стеснялась ли она объяснить, что цветы предназначались на могилу пса, которого она когда-то так любила? Врял ли. Зачем сочинять историю, в которой абсолютно не было необходимости? Я подумала, что знаю ответ: вранье было частью натуры Констанцы. Как-то она выдала мне потрясающее вранье, и тогда я поняла: Констанца врет в силу простой причины – вранье доставляет ей наслаждение, она ликует, позволяя себе сочинять. «Что есть ложь? – было одно из ее любимых изречений. – Таковой не существует. Это всего лишь зеркальное отражение правды».

Раздумывая над этим, я стояла у дома на Парк-авеню. Было половина десятого, под мышкой я держала заблаговременно купленную коробку с цветами: пустив в ход американский акцент, я должна буду представиться посыльной от Доминика. Яркая коробка, на которой крупными зелеными буквами было выведено его имя. Сработает, думала я, ибо пусть даже и таким образом, но мне нужно найти Констанцу.

Наконец я ее выследила. Вот, значит, где она скрывается. Я осмотрела здание. Скорее всего Констанца сняла квартиру у приятелей, но в любом случае выбор выглядел более чем странно.

Констанца была предельно придирчива: одно место ее полностью устраивало, а другое, в силу непонятных причин, нет, и, когда заходила речь о Парк-авеню, она решительно отвергала даже мысль о ней. Мрачное, унылое, размеренное обиталище буржуазии. «Парк-авеню, – случалось, говорила она, – даже непредставимо». Это не означало, что Констанца представляла свое существование только на Пятой авеню, но я понимала, что она имела в виду. Как бы там ни было, если Парк-авеню был респектабельным унылым районом, то здание, которое она выбрала, оказалось самым унылым во всем квартале. Двенадцать этажей красноватого известняка; помпезные двери, напоминающие клуб «Никер-бокер».

Я нервничала. Еще несколько минут – и я буду говорить лично с Констанцей. Как она встретит меня? Выставит с порога? Я подошла к стойке портье:

– Я от Доминика с цветами для мисс Шоукросс. Кажется, я пришла чуть раньше. Будьте любезны осведомиться, могу ли я подняться?

Я никуда не гожусь, когда приходится притворяться. Я была готова к тому, что меня вот-вот уличат в обмане. Я искренне удивилась, когда швейцар, положив трубку, сказал: «Пятьсот первая. Поднимайтесь прямо наверх».

Стоя у дверей квартиры, я сосчитала до пятидесяти. Мои руки дрожали.

Дверь открыла не Констанца, я увидела перед собой горничную. И что хуже всего, ею оказалась та сварливая лилипутка, которая встретила меня день назад. Я ждала, что это миниатюрное создание взорвется вспышкой ярости и захлопнет передо мной дверь. После стольких стараний потерпеть неудачу этого я уже не могла вынести. Я переступила порог.

Чтобы не ошибиться, я посмотрела вниз. И увидела нечто удивительное. Меня встречали без тени враждебности, горничная улыбалась.

– Виктория, да? – Она тоненько хихикнула. – Время, да – очень хорошо. Вы входить. Вот сюда – быстро.

Взяв коробку с цветами, она на мгновение исчезла с ними, семеня по узкому коридору. Широким жестом открыв дверь, она отступила в сторону, чтобы пропустить меня.

Комната была пуста. Никакой Констанцы в ней не было. Я удивленно повернулась к горничной, но тут в холле зазвонил телефон.

– Вы подождать. Минутка. Пожалуйста, извинить.

Горничная исчезла. В смущении я направилась в другую комнату. И тут никого не было. Обе комнаты удивили меня. Я не могла представить, что Констанца, даже вынужденно, может поселиться здесь. Констанца была декоратором – все ее таланты были отданы созданию соответствующей обстановки в помещении. Все в ее комнате, пусть это был даже гостиничный номер, полностью соответствовало ее вкусам. Констанца не могла долго оставаться в комнате, которую считала неприятной по обстановке, подобно тому, как концертирующий пианист не может слышать, как любитель терзает Моцарта.

Констанце нравились броско обставленные комнаты, она любила смелые сочетания цветов: попугаячий желтый, подчеркнутый зеленый, берлинская лазурь или гранатовый, цвет сырого мяса, который она называла, хотя и неточно, этрусским. Она любила яркие краски, потому что они расширяли замкнутое пространство. Она заполняла комнаты редкими и удивительными предметами: сплетением цветов, созданиями рук человеческих, подбором мебели, место и время изготовления которой невозможно было определить. Констанца создавала гармонию: японские ширмы – она действительно любила их; изящные ширмы всех видов и размеров; всегда обилие цветов; китайский фарфор, очаровательные безделушки – скажем, птичья клетка в виде пагоды, чаша, заполненная раковинами, старая деревянная игрушка, мебель с росписью; и повсюду зеркала, вплоть до старых, в пятнах, с поблекшей амальгамой.

Могла ли Констанца существовать здесь? Нет, ни в коем случае.

Комната была выкрашена в бледноватые цвета – симфония кремового и бежевого, словно гимн временам коктейлей, 1925–1930 годы, период, к которому Констанца всегда относилась с презрением. Стиль тех лет был прямолинеен, строг и сух. Констанцы не могло быть здесь, решила я. Я явилась не туда. Когда я двинулась к дверям, в них снова появилась горничная, и я поняла свою ошибку.

Констанца присутствовала в этой комнате. И я должна была предвидеть, что она собирается отколоть очередной номер.

– Прошу. – Горничная показала через комнату, где стоял стол мореного дуба. И снова тихонько хихикнула. – Мисс Шоукросс… по телефону. Рейс на самолет. Очень спешно. Оставила подарок для вас. Вы взять его с собой, да? – Она снова показала в сторону стола.

Я пересекла комнату. И бросила взгляд. Похоже, это был довольно любопытный подарок. На столе лежала пачка блокнотов – примерно штук двадцать или двадцать пять, как я прикинула; все были в одинаковых черных обложках. Они походили на старые школьные тетради. На обложке верхнего не было никаких обозначений или надписей; остальные, как я позже выяснила, были столь же загадочными. Аккуратно и заботливо сложенные, они были перевязаны шнурком.

На тот случай, если бы возникли какие-то сомнения в предназначении «подарка», к нему была пришпилена записка с моим именем. Плотная белая бумага, знакомый почерк, четкие строки, черные чернила, послание краткое.

«Свистни, себя не заставлю я ждать, – написала Констанца. – Ты искала меня, самая моя дорогая Виктория. Ну вот и я».

Я вернулась в Англию, в Винтеркомб. Я взяла «подарок» Констанцы с собой, но блокнотов так и не открывала. Я поняла, что нет смысла дальше преследовать Констанцу, нет смысла обзванивать ее друзей, отели и авиакомпании. Вместо этого у меня были блокноты: «Вот и я».

И все же я не испытывала желания иметь с ними дело. Мне было как-то не по себе от манеры и обстоятельств, при которых они попали мне в руки. Меня также раздражала приложенная записка: «Свистни, себя не заставлю я ждать». Это цитата, подумала я, и очень знакомая, но не могла вспомнить откуда. Я просто отнесла стопку в библиотеку. Я избегала заходить туда; я опасалась черных блокнотов. На первых порах это было нетрудно – Винтеркомб требовал внимания.

«Винтеркомб нуждается в срочном ремонте, его нельзя оставлять в столь запущенном состоянии на очередную зиму», – к такому выводу я пришла. В нем заключалась не вся правда: истина таилась в том, что после стольких лет отсутствия меня тянуло в свой дом.