Она хотела, чтобы Окленд понял ее, хотя заранее, еще когда шла к нему в гостиницу на Чаринг-Кросс, знала, что все это должно случиться. Дженна понимала, что может потерять его навсегда, и хотела, чтобы с ней осталась частичка Окленда, которую никто и никогда не сможет у нее отнять. Поэтому она и хотела все четко и ясно разъяснить ему: она не собиралась его загонять в ловушку; она никогда не ждала, что он женится на ней. Всего две вещи, сказала она себе, измарав очередную страницу и принимаясь за следующую: если она сможет написать ему об этих двух вещах, этого будет достаточно. Хотя она сразу же отклонилась от объяснений. Дженна начала подсчитывать суммы; она должна припомнить, сколько же у нее скопилось сбережений за период примерно в двенадцать лет. Они составляют семьдесят фунтов. Она начала прикидывать, сколько времени мать с ребенком смогут просуществовать на эти деньги – женщина, которая сразу же, едва только ее беременность станет заметна, останется и без дома, и без работы.

К тому же по утрам ее тошнило – она поймала себя на том, что хочет написать и об этом, – и как она старалась добираться до ванной комнаты, расположенной в отдалении от той, которой пользовалась другая прислуга, и там пускала воду в рукомойник, чтобы никто не услышал, как ее рвет. Она хотела написать о своих платьях, как на этой неделе ей пришлось распустить талию. Она хотела написать о той комнате в гостинице и о мрачном коричневом цвете ее стен; об усталом выражении глаз Окленда, когда он, лежа, смотрел на нее.

Все это было не главным; она должна отбросить несущественное, но оно упорно возвращалось. Чернил почти не осталось, бумага была дешевой и цепляла перо. В комнате, расположенной под самыми чердачными перекрытиями, стало невероятно душно.

Наконец она завершила письмо, заклеила конверт и аккуратно выписала загадочные цифры полевой почты Окленда. Номер был ей непонятен, и она опасливо рассматривала его: ей хотелось бы написать название какой-нибудь деревни, что-то понятное. Цифры пугали ее: так легко перепутать их.

Оставалось полчаса до возвращения Констанцы, но дом почему-то не был так тих и спокоен, как ожидалось: хлопали двери, слышались торопливые шаги и звуки голосов. Дженна спустилась в кухню, и тут ей все стало понятно: письмо посылать не придется.

Она не сразу восприняла новость о смерти Окленда. Она слышала эти слова, но ничего не понимала. До нее доносились какие-то звуки, напоминавшие шум моря, хотя она никогда моря не видела. Из этого перешептывания донеслось имя, но Дженна не стала больше слушать. Покинув кухню, она вернулась в свою комнату. Открыла окно. Дженна подумала, что стоит сжечь письмо, но в конце концов решила оставить его. Она спрятала его в ящик, где хранила все письма Окленда к ней. Сосчитала их. Окленд писал не особенно часто. Всего писем было двенадцать.

Она ждала три недели. Все это время она была молчалива и очень аккуратна, какой и осталась много лет спустя. Если она гладила блузку Констанцы, то проводила по ней утюгом ровно двадцать пять раз, не больше и не меньше. Волосы Констанцы требовали не менее пятидесяти прикосновений щетки. Белье следовало складывать определенным образом. Она развешивала одежду в гардеробе, подбирая ее по цвету и размерам.

Я думаю, что в то время Дженна вела себя подобно ребенку, который, отвлекаясь, шагает по камням мостовой, избегая трещин между ними. Я думаю, ей казалось, что, если удастся навести порядок в мелочах мира, все остальное тоже само собой придет в порядок. И поскольку они несли с собой ощущение миропорядка, такая несправедливость, как смерть Окленда, тоже не будет иметь места. Я думаю, ей казалось, что, если она начнет работать не покладая рук и с вечера приводить в порядок всю одежду, готовя ее к завтрашнему дню, Окленд вернется. В определенном смысле Дженна всю жизнь ждала невозможного – его возвращения.

Ей постоянно приходилось распускать юбку. Каждое утро в одно и то же время ее тошнило. Затем, спустя три недели, когда рвота прекратилась и она поняла, что изменения в ее фигуре скоро всем будут бросаться в глаза, она написала мистеру Соломонсу и договорилась с ним, как и обещала Окленду, о встрече на будущей неделе.

Дженна боялась юристов. Она предполагала, что мистер Соломонс носит парик и черную мантию. В ее представлении он занимал высокое место, отведенное для всех представителей власти – учителей, полисменов и членов магистрата. Направляясь на встречу с ним, она надела лучшее платье и даже осмелилась натянуть перчатки; она предполагала, что ее осудят или, в лучшем случае, укорят… Она понимала, что должен подумать о ней мистер Соломонс: он сочтет, что ею руководит корысть.

На деле же мистер Соломонс напугал ее куда меньше, чем она ожидала. Они провели в беседе около часа. Мистер Соломонс не носил парика; у него были колючие кустистые брови. Он с интересом рассматривал ее. Он был многословен. Есть определенные проблемы, объяснил он. Да, завещание имеется, и очень толковое, поскольку он сам его составлял, ибо может откровенно признать, что, когда дело доходит до завещаний, пусть самых запутанных, специалиста лучше его не найти. Тем не менее, чтобы завещание вступило в законную силу, необходимо свидетельство о смерти. Телеграммы, к сожалению, недостаточно. Такие ситуации – он бросил очередной взгляд из-под кустистых бровей – случаются довольно часто, это трагично, но так оно и есть. Необходимо связаться с военными властями, и, хотя он не видит причин, почему это дело не может быть разрешено к удовлетворению всех сторон, это потребует времени.

– Сколько? – спросила Дженна, наконец разобравшись во всем. Она не хотела спрашивать, ибо вопрос тоже мог отдавать корыстным интересом, но она должна была его задать. В уме она снова стала подсчитывать. Как долго она сможет прожить на семьдесят фунтов? Где ей жить? Она не могла себе позволить сказать мистеру Соломонсу о ребенке, ибо пусть даже он и не носит парик, но он юрист и мужчина. От волнения ее снова бросило в жар и мысли стали путаться. К Рождеству, подумала она, к Рождеству. Примерно в это время и должен появиться на свет ребенок.

– К Рождеству? – невольно вырвалось у нее.

– Боже мой, конечно же, нет. – Мистер Соломонс сочувственно посмотрел на нее. – Закон довольно своеобразное животное – очень неповоротливое, если вы меня понимаете. Взять нормальный период утверждения завещаний: ну, на него надо отвести не меньше двенадцати месяцев. А в таких, как ваш, случаях еще больше. Но я бы сказал, что не меньше года.

Дженна отправилась домой. Решив сэкономить деньги на билет, она отшагала три мили, глядя прямо перед собой и не замечая, куда ставит ноги. Сияло солнце. Окленд был мертв. Семьдесят фунтов не спасут безработную прислугу с незаконнорожденным ребенком на руках.

Оказавшись в своей чердачной комнатушке, она сняла свое лучшее платье, шляпу, заштопанные перчатки и села писать письмо Джеку Хеннеси. Одну страничку, чисто и аккуратно, без клякс. Писать было куда легче, чем письма Окленду. Когда она перечитала его, то поняла, в чем дело: оно не содержало ничего, кроме лжи.

Полк Джека Хеннеси был на переформировке – обычное дело в военное время. Полк пополнялся в Йоркшире, и оттуда он сразу же прислал ответ. В письме было полно зачеркнутых слов и неразборчивых строк, но он ответил так, как Дженна и надеялась. Он остается с ней. Они поженятся.

Письмо носило деловой характер, что удивило Дженну, которая была готова к упрекам. Никаких упреков – ни слова о них. Хеннеси сообщил, что нашел ей место для пребывания – у матери Артура Таббса. Помнит ли она Артура Таббса, его лучшего приятеля, теперь капрала, который отлично устроился по снабжению, бывшего камердинера Фредди? Миссис Таббс будет только рада арендной плате. Как жена солдата, Дженна будет получать компенсацию в семнадцать шиллингов в неделю, из которых шесть должна отдавать миссис Таббс; Дженна будет делить комнату со старшей дочкой, которую зовут Флорри. Обручальное кольцо у него имеется. Он может получить отпуск на свадьбу, но все это надо организовать побыстрее, пока их не отправили во Францию. Таббс говорит, что выдают специальную лицензию, когда нет времени на предварительное оглашение в церкви; к письму была приложена пятифунтовая бумажка. Такая специальная лицензия стоила три гинеи. Как и все письма Хеннеси, это завершалось расплывающимися буквами: «Ты моя дорогая Джен, и я шлю тебе свою любовь».