– И фасон тоже важен, – продолжала она, – а теперь выбрать из чего-то очень непросто. Понимаешь, мне очень не хочется выглядеть отставшей от моды. Мод вырезала мне одну модель из своего журнала. Зауженное, как теперь носят. Но только я не совсем уверена… – Гвен осеклась.

Окленд повернулся сначала к отрезу ткани, затем из вежливости к протянутому рисунку, и Гвен поняла, что он не видит ни того ни другого. Она подняла взгляд и на его лице, в его глазах, прежде чем ему удалось скрыть это, увидела такое выражение, что ее словно ударили в самое сердце. Она не могла определить это выражение – возможно, опустошенность, смешанная с гневом. Окленд смотрел на вырезку из модного журнала, как в яму, где скрывалось нечто неописуемо ужасное.

– Окленд, прости меня. Мне очень жаль… – Отрез парчи выпал из ее рук.

– Не извиняйся. Пожалуйста, не нужно. Я тебя понимаю, – Окленд взглянул на мать, будто впервые увидел ее с тех пор, как вернулся домой. Гвен склонила голову, пытаясь не выказать набегавших слез. Окленд сжал ее ладонь в своих руках и не отпускал, пока она не успокоилась.

– Расскажи мне о своем платье.

Он подошел к окну, так что Гвен пришлось отвечать ему в спину.

– Это все такие мелочи, Окленд, я сама понимаю.

– Разве?.. Может, и так, поэтому мне приятно будет о них узнать. Ну же, рассказывай… О своем платье и о платьях Мод, Констанцы, как будет украшен бальный зал, кто придет, кто нет…

И Гвен принялась рассказывать. Сначала неохотно, затем увереннее, заметив, что Окленд и вправду прислушивается к ее словам, и они будто убаюкивают его.

Затем он отошел от окна и сел рядом, откинувшись на подушку и опустив глаза. Гвен взглянула на его бледное лицо. Она несмело протянула руку и потрепала его волосы. Окленд не отстранился и не оттолкнул руку. Чувствуя, что ее слова действуют на него утешающе, Гвен продолжала. Разговор незаметно перешел на воспоминания о давно минувших днях в Винтеркомбе, во времена, когда Окленд был ребенком. Течение времени точно пошло вспять. Гвен будто снова оказалась в детской со своим мальчиком, своим Ариэлем, маленьким Эльфом. Стини тогда еще не родился, и она не знала человека по имени Эдвард Шоукросс.

– Я так называла тебя, Окленд, – тихо произнесла она, бросив осторожный взгляд на Дентона, по-прежнему дремавшего у камина. – Это все из-за твоих глаз. Ты так отличался от Мальчика или Фредди. Ты не забыл, Окленд?

– Не забыл – чего?

– Тех имен, которые я придумывала тогда. Твой отец выходил из себя, когда слышал их, но мне было все равно. Тебе-то они нравились. Мы были тогда очень близки.

– Мне кажется, я помню. Может быть…

– Ты был такой непоседа, Окленд, вечно лез куда-нибудь. А если не мог забраться, начинал на себя сердиться. Тогда я сажала тебя к себе на колени и разговаривала с тобой так, как сейчас. Возле очага было так мирно и спокойно. Помню однажды…

Гвен продолжала тихим голосом. Окленд закрыл глаза и попробовал, сосредоточившись, представить себе эту детскую, эти умершие годы. «Если бы удалось сосредоточиться как следует, – подумалось ему, – то, возможно, все бы получилось». Но как он ни старался, перед его глазами все время, вот уже несколько недель, стояла другая картина.

В ней не было ничего особенно страшного, могли быть и похуже, как он понимал, но почему-то именно эта вторгалась в его сознание особенно часто. Вот она снова возникла. Это была часть человеческого тела. На сей раз нога или рука, закоченевшая в предсмертной судороге и торчавшая из напластований грязи, он вначале принял ее за сухую ветку дерева. Нет, в этот раз была не рука, а челюсть, дочиста обглоданная крысами. Зубы еще были на месте, можно было сосчитать чернеющие пломбы. «Поцелуй меня, любимая», – один из его людей подобрал челюсть и устроил с ней представление – в самом деле, казалось, что черный зияющий рот говорит: «Только один поцелуй, любимая…» Солдат засмеялся, а затем отшвырнул челюсть прочь – сказал, что она воняет.

Окленд открыл глаза и поднялся.

– Где Констанца?

– Констанца? – Гвен, оторвавшись от своих воспоминаний, удивленно взглянула, – я же тебе говорила. Они ушли в оперу со Стини и Фредди, в ложу Монти.

– Что за опера?

– «Риголетто», кажется.

– Ты не против, если я выйду ненадолго. – Окленд склонился и поцеловал мать. – Хочу немного пройтись.

– Пройтись, Окленд? В Лондоне?

– Ненадолго. Скорее всего зайду в клуб. – Окленд уже направился к двери. При упоминании о клубе лицо Гвен просветлело.

– Все-таки ты решил показаться на людях, дорогой? – Она встала, подошла и взяла его за руку. – Тебе стало легче? Вижу, что да. Вот-вот, ты выглядишь уже лучше.

Она поцеловала его. Коснувшись ладонью лица, взглянула ему в глаза:

– Окленд, ты помнишь, что я люблю тебя, дорогой? Ты помнишь, что я переживаю о тебе?

– Я тоже люблю тебя, очень, – выдавил из себя Окленд.

Последний раз он говорил ей это много лет назад. И на этом страхи Гвен рассеялись.

Покидая комнату, Окленд видел в воображении отчетливую картину. Это был маленький безымянный отель рядом со станцией Чаринг-Кросс, о котором неоднократно упоминали его товарищи-офицеры. Он ни разу там не бывал, но явственно представлял его до мельчайших деталей обстановки в комнате, которую решил снять. Оплата почасовая, говорили друзья, если человек в форме, никаких вопросов не задают.

Окленд был не в форме, но все равно особых вопросов не возникло. Он записал вымышленными именами себя и Дженну, им дали ключ, и они поднялись в комнату.

Все получилось очень просто и быстро: перекинуться словом с Дженной, прикосновение, взгляд, встреча за квартал от дома, такси, заполнить гостиничную карточку, получить ключ. Делая все эти вещи, занявшие так мало времени, Окленд был уверен в одном: домашние разговоры не помогут ему избавиться от стоявшего перед глазами человека с челюстью в руках. Констанца помогла бы справиться с этим в считанные минуты, думал он, случись ему остаться с ней наедине. Но такая возможность представилась ему только раз. Возможно, она избегала его.

– Ты держишь свое обещание, – бросила она ему, схватив за руку. Все уже разошлись после завтрака, только они вдвоем задержались.

– Стараюсь, как могу, – ответил он. – Я думал, ты уже забыла.

– Выбрось это из головы, – она, по-видимому, рассердилась. Он почувствовал, как ее ногти впились ему в ладонь. – Я никогда об этом не забуду. Никогда. Независимо от того, что будет с тобой или со мной.

На этом они расстались, а вечером она была в опере, в ложе Штерна, который в эти четыре дня сделал по секрету одну услугу Окленду. По его просьбе Штерн представил его некоему Соломонсу, поверенному, который вел дела в неприметной конторке на окраине Сити. «Лучший, несмотря на внешность», – сказал о нем Штерн.

Окленд едва ли мог обратиться к поверенному своего отца с подобным делом. Он составил завещание, оно было подписано и заверено. Наследство после него останется не очень впечатляющее, подумалось ему, поскольку он не мог вступить во владение своей долей семейных денег до исполнения двадцати пяти лет, если ему удастся до этого дожить. Свою машину он оставлял Фредди, одежду и личные вещи – братьям, книги – Констанце. Она раза два брала их, хотя Окленд сомневался, читала ли. Все деньги, принадлежащие лично ему – около двух тысяч фунтов, – он оставлял Дженне, которой они могли однажды понадобиться. «На них будет начисляться процент, – сказал Соломонс, – около ста пятидесяти фунтов в год». Сумма не очень значительная, но все же порядочная. Теперь в кармане его куртки лежала визитка с адресом Соломонса, и, прежде чем они покинут эту комнату, а они явно не станут задерживаться, он должен отдать ее Дженне вместе с объяснениями.

От этого Окленду было не по себе, и от этой комнаты ему было не по себе. То, что Дженна принимала этот факт, что он бывал у нее с одной целью, и только одной, в этот раз ничего не меняло. «Мне нужно уйти, уйти немедленно», – вяло твердил себе Окленд, но его способность чувствовать отвращение к самому себе уже исчерпалась. Не говоря Дженне ни слова, он начал раздеваться.