Сидя напротив Бобси, он, хмурясь, внимательно присматривался к нему. Пару раз, когда Бобси позволил себе особенно глупые реплики, он реагировал на них точно и остроумно, что подчеркивало несостоятельность Бобси.

В силу воспитания Бобси обладал толстокожестью. Я думаю, он вряд ли замечал такие эпизоды. Да и в противном случае они вряд ли обеспокоили бы его, поскольку Бобси было свойственно прирожденное добродушие, вытекавшее из его происхождения. Это меня беспокоило. Это вынудило меня выступить на его защиту. Я знала недостатки Бобси, но знала также и его положительные качества: он был глуповат и ленив, но способен к доброте и сочувствию. Я также начала понимать, насколько глубоко он несчастлив. Обаятельный Адонис из братства клуба «Брукс», который потерял смысл жизни. Я ненавидела Френка Джерарда за его саркастические замечания. Я сочла, что он вел себя грубо и высокомерно.

Бобси любил, как он выражался, «общаться с людьми». Один или два раза он сделал попытку преодолеть холодную сдержанность Френка Джерарда, втянуть его в разговор. Мне запала в память последняя попытка Бобси, когда в завершение вечера мы рука об руку с ним направились к дверям. Уже на пороге он спросил Френка о Йеле – отец Бобси тоже был его выпускником. Я стояла рядом с ним. Я смотрела на них двоих, одного – высокого и симпатичного и второго – столь же высокого и сумрачного. Но непринужденное очарование Бобси не встретило ответа: Френк Джерард смотрел на него так, словно был готов отпустить ему оплеуху.

– Ужасно неприятная личность! – таков был вердикт Бобси. Однако Бобси вообще считал, что люди, читающие книги, являются странными типами. По его мнению, эксцентричность включала в себя и отсутствие интереса к теннису. – Ужасно неприятный. Что я такого сказал? Что я такого сделал? Я спросил его о Йеле, а он – ты заметила? – посмотрел на меня так, словно был готов убить меня.

Прошло не так много времени после этого обеда, и глава семьи – Макс Джерард – заболел. Недомогание было внезапным и коротким: той же зимой он скончался. Я видела Френка Джерарда на похоронах и встретилась с ним снова следующей весной у церкви в Венеции.

После той стычки я вряд ли могла предполагать, что он будет искать меня, и я не удивлялась, что прошло столько времени до нашей следующей встречи. Я слышала о нем только из вторых рук, от его братьев и сестер или от Розы. Вскоре после нашей встречи в Венеции он принял предложение из Оксфорда прочитать в одном из колледжей курс лекций. Решение отправляться в Англию было принято внезапно, рассказала Роза, и оставалось непонятным, сколько времени он там проведет.

Мотивы, по которым он принял предложение, намекнула Роза, носили не только профессиональный характер. Конечно, ему была оказана честь, что не помешало бы ему отказаться. Он уехал, дала она понять, в надежде все забыть: образец совершенства в виде женщины-ученого, похоже, исчез со сцены; Роза больше не упоминала о ней.

Я не предполагала, что встречу Френка Джерарда. Я думала, что время и перемены уводят его все дальше и дальше от того круга, в котором я вращалась, и что мне доведется услышать о нем, как сейчас, только от других: случайные упоминания о жизни чужого человека. Он был в этой стране; он побывал в другой; он успешно делает карьеру; он женился. Как ни странно, я почувствовала острое сожаление, чувство незавершенности. Но я не стала копаться в этих эмоциях, я скрыла их под вереницей других дел и изменений, которые имели место в то время: я пыталась как-то вписаться в жизнь, не в силах отделаться от основного ощущения, что она идет под уклон.

Двадцать пять, двадцать шесть, вот уже почти двадцать семь: я видела, что жизнь проходит мимо, часы бегут. Я стала пользоваться успехом, но работа не могла заполнить каждую минуту каждого дня, как бы я к этому ни стремилась. Порой меня охватывало огромное и не совсем понятное нетерпение, стремление куда-то бежать, с которым я еле справлялась. Встречи и дела шли чередом; я могла презирать себя за желание обрести нечто расплывчатое и туманное.

Тогда я этого еще не знала, но, чтобы моя жизнь обрела равновесие, в ней не хватало решительного поступка. Мне довелось снова встретить Френка Джерарда, и эта странная встреча, к которой я пришла окольным путем, уже ждала меня. Она состоялась в самом конце 1975 года в Нью-Хейвене.

Что привело меня к этой встрече? Масса событий, но одним из них был скандал.

Скандал касался моего дяди Стини. Он, которому к тому времени было пятьдесят семь лет, жил в Винтеркомбе. Финансы его были далеко не в лучшем состоянии, но образ жизни оставался столь же пышным.

С прошествием времени Стини стал неразборчив в связях. Тот молодой человек, который в свое время в чайной говорил о вечной любви к Векстону, стал испытывать пристрастие к коротким необременительным связям. Более точно, у него появился вкус к солдатам. Особенно к охранникам. У Стини вошло в привычку знакомиться с ними в Гайд-парке, а потом приглашать этих здоровых ребят в свою лондонскую квартиру. В ходе одной из таких встреч в начале года он встретил солдата, который, уже будучи знакомым с подобными предложениями, решил, что будет и быстрее и практичнее, если они скроются в кустах.

Этого Стини никогда раньше не делал. Он убедил себя – а он постоянно испытывал необходимость все себе объяснять, – что скрытность особенно притягательна, и он с солдатом нырнул за живую изгородь. Когда парочка уже обо всем договорилась, из-за соседних кустов показались двое полицейских в штатском.

– Я заспорил с ними! – кричал Стини. – И я был предельно убедителен!

Убедительности, по всей видимости, не хватило, и он подпал под действие британских законов. Того солдатика уволили из армии, а мой дядя Стини отправился на шесть месяцев в тюрьму. Когда он вышел, друзья дали понять, что не хотят с ним знаться. Конрад Виккерс сообщил, что его вилла на Капри все лето будет забита гостями. Стини никогда не скрывал своей сексуальной ориентации, но теперь он совершил непростительный грех: он был публично уличен.

Констанца сразу же пригласила его в Нью-Йорк. Она не только приняла Стини к себе, но и стала его вытаскивать в свет. Она водила его на общественные сборища, на концерты, в картинные галереи, рестораны, на приемы и вечеринки. Те из ее друзей, которые брезговали встречей с такого рода тюремной пташкой, получили отставку. Мне приятно вспоминать эти дни: Констанца могла хранить верность, мужества ей было не занимать.

Стини, нашедший убежище в роскоши квартиры Констанцы, старался делать хорошую мину; тем не менее он страдал. То и дело он переходил от непринужденной веселой раскованности к мрачному унынию. Он был склонен вдруг то разразиться рыданиями, то в самые неподходящие моменты начать разглагольствовать о смысле жизни. Его склонность то и дело пропускать по рюмочке все возрастала. Его поведение, пришлось признать даже Констанце, вызывало тревогу.

В конце декабря, когда пришло известие, что Векстон будет читать мемориальную лекцию в Йеле и что Стини и я приглашены, Стини был вне себя от радости. Он сказал, что прошли годы, когда он в последний раз видел Векстона. Беседа с Векстоном – это как раз то, что ему нужно, только Векстон сможет наставить его на путь истинный.

В этом я сомневалась. Констанца, которая не получила приглашения, была полна презрения и насмешливости. Стини молил и в конце концов добился согласия: мы едем. Прежде чем мы пустились в дорогу, я решила, что присутствия серебряной фляжки не допущу. Контролировать Стини было непросто, но я понимала, что у нас могут быть неприятности.

За два дня до того, как мы были готовы отправиться в путь, мои опасения усилились. Я навестила Розу в Вестчестере, как я делала каждую неделю в течение этого года. После потери мужа Роза сильно изменилась. Я привыкла видеть ее грустной, погруженной в размышления, но в этот день, встречая меня, она сияла.

– Какие новости! – сказала она, хватая меня за руку. – Френк дома!