– Векстон, – сказала я, – не прочтете ли вот это?

Я протянула ему один из дневников Констанцы. Векстон, который все время отказывался даже заглядывать в них, взял тетрадь в черной обложке с видимой неохотой.

– Прошу вас, Векстон. Я бы хотела, чтобы вы поняли, почему меня это так беспокоит.

– После пещер? – спросил он, надевая очки для чтения.

– Пять месяцев спустя.

Он подошел к окну, где было посветлее. Он склонил голову к страницам и прочел следующие строчки. Констанца писала их в этом доме в октябре 1917 года.

Круг завершен. Мы все снова собрались здесь. Это было идеей Гвен. Семейный дом, семейный круг. Гвен верила, что это сможет излечить Окленда – после пяти месяцев пребывания в Лондоне от него отступились шестеро самых известных врачей.

Погода прекрасная. В церкви блистательный новый витраж. Дентон установил его в память о Мальчике. Гвен вчера отвезла Окленда взглянуть на него, не слушая увещеваний Джейн. Он сидел в своем кресле-каталке лицом к витражу. Может, он видел его, а может, и нет. Не стоит и упоминать, что он продолжал молчать. В последнюю ночь к нему вернулись кошмары; крики его были столь громкими, что разбудили меня. Я выбежала на площадку. Мне показалось, что несут моего отца.

Я стояла тут, прислушиваясь. Люди бегали взад и вперед. Даже Монтегю проснулся и вышел из своей комнаты. Он увидел меня на площадке и обнял. Он предложил, что может остаться со мной, но я отослала его. Он мне сейчас не нужен, по крайней мере, в настоящее время. Мне нужен ты, Окленд. Я собираюсь вернуть тебя из царства мертвых.

А теперь слушай меня, Окленд, мой дорогой Лазарь. Я была воплощением терпения, но не могу больше проявлять его. Больше ты не дождешься от меня обожания и мягкости – пусть Джейн вытирает тебе нос и возносит молитвы. Доброта не вернет тебя; они и так уже потеряли пять месяцев, любовно обихаживая тебя. Тебе нужно более жестокое лекарство, чем это: правда, а не лживые утешения.

Ты думаешь, что был ранен, Окленд? Ну так подожди, – я нанесу тебе такие раны, что ты и представить себе не мог. Колоть, колоть, колоть. Что бы тебе ни сделали немцы, от меня достанется больше.

Рассказать ли тебе о Дженне? Хочешь ли ты услышать о своем сыне Эдгаре, у которого были точно такие же глаза, как у тебя, и который три недели назад умер от плеврита? Этого более чем достаточно.

Время не останавливается, Окленд, и ты не можешь не считаться с этим фактом в большей мере, чем я себе это позволяю. Помни это, когда в следующий раз будешь смотреть сквозь меня.

Мне нужно побыть с тобой с глазу на глаз. Недолго – хватит и часу, – но даже и его невозможно выкроить, потому что Джейн яростно оберегает тебя. Тем не менее и Джейн устает, при общении с тобой даже ее оптимизм начинает сходить на нет. Так что скоро придет мой час. Завтра или послезавтра. Затем, когда ты доподлинно поймешь, что такое, когда в голове у тебя стоит грохот падающих скал и камни валятся и валятся, вот тогда ты и начнешь меняться. Умирай, если захочешь, ведь, кроме всего прочего, оба мы знаем, что смерть – последний, самый заманчивый секрет. Но если ты соберешься умирать, постарайся, по крайней мере, чтобы смерть твоя носила величественный характер, а не походила на жалкое угасание. Плюнь в глаза мишуре этого мира, пусть тебя унесет торжественная кровавая волна. Я помогу тебе. Что бы ты предпочел? Пистолет? Или бритву?

Или живи – если тебе хватит силы и ярости. Пересиль собой противостояние мира: это можно сделать. Я сделала. Но не допусти ошибки – пусть даже тебя сначала обуяет гнев, ты не должен позволить ему покинуть тебя, пусть он неизменно присутствует в тебе. Джейн пообещает тебе старые утешения: веру, надежду, любовь. Можешь ли отвернуть от нее свой слух? Она расскажет тебе, что есть некая долина, где царит мир, покой и тишина, – вот она перед тобой, и ты можешь спуститься в нее. Не верь ей. Да, может быть, долина, но за ней вечно будут тянуться другие горные цепи, а за ними – другие и в самом конце, когда ты их преодолеешь, то очутишься у последней пропасти, последнего провала, заполненного черной-черной водой.

Мой муж подходит к дверям. Окленд, я прекращаю писать и запираю блокнот. Не беспокойся, я буду хранить твою тайну, я сумею оберечь тебя. Он умен, так что мне придется быть осторожной. Ох, Окленд, помнишь ли ту ночь, когда ты пришел ко мне и показал свои раны! Ты сделал колечко из своих светлых волос и обмотал его мне вокруг пальца. Дорогой мой мертвый Окленд, какими мы тогда были живыми!

Теперь жди меня. Скоро я приду, обещаю. Я принесу тебе два подарка: смерть в правой руке и жизнь – в левой. Правое или левое: подумай об этом, Окленд. Я поцелую тебя, а потом тебе придется решать.

Векстон захлопнул блокнот.

– Понимаете, Векстон? – наконец нарушила я молчание. – Она любила моего отца. Думаю, он тоже любил ее. Всегда. Она сделала все, о чем она тут пишет. Понимаете, Векстон? Не моя мать вернула Окленда к жизни. Это была Констанца.

– Странно. – Векстон, похоже, не слушал меня. Сначала он подергал мочку уха, а потом взъерошил волосы, нахмурился. – Странно. Не могу припомнить. Констанца правша?

– Что? Да, она правша. Но…

– Правое или левое. Правое или левое. Что-то такое. Разве что… – Он помолчал. – Большинство, если только они не левши, предложили бы смерть левой рукой, а жизнь – правой, ты так не думаешь? Она же сделала наоборот.

– Не понимаю… мне это не кажется таким уж существенным…

– О, а я думаю, что так и есть. Зеркальное отражение. Совершенно ясно, что ей хотелось, чтобы он выбрал руку с бритвой… Никак, перерезать горло… – Векстон улыбнулся. – Но если бритва безопасная, она не справится с задачей… что-то тут не то.

– Векстон, прошу вас, не смейтесь. Я могу понять – судя по тому, как она писала. Но она всегда так писала. Она подразумевает именно то, что говорит.

– О, конечно, я это понимаю. И отнюдь не смеюсь. Все это довольно красочно и цветисто, но лучше, чем я предполагал. Мне больше не хочется читать ни строчки.

– Векстон, не стоит критиковать это с литературной точки зрения. Это мой отец…

– Она всегда испытывала такое пристрастие к смерти? – Векстон встал.

– Что? Я не поняла.

– Еще как поняла. Подумай. Это же любовное письмо, не так ли?

– Похоже, что так. В некотором смысле. Одно из многих. В этих дневниках их полно. – Я резко, с горечью, отвернулась. – И все они адресованы моему отцу.

– Ну, не думаю. Она писала, обращаясь к смерти. Просто она предпочитала называть ее именем Окленда.

– Любовные письма – смерти?

– Так мне кажется. Конечно, я могу ошибаться. – Он свел брови. – Ты знаешь эту строчку из Китса: «…И сколько раз я был почти влюблен в праздно покоящуюся Смерть»? Только в ее случае любовь эта не половинчатая; это полнокровный роман. И смерть далеко не праздная. По сути, как это бывает между любовниками, в ее словах звучит накал страстей, не так ли? «Колоть, колоть, колоть… пусть тебя унесет торжественная кровавая волна»? Все пронизано плотью. Смерть как последний любовник. – Он остановился, словно ему в голову пришла невероятная идея. Его лицо, на котором только что читалось тревожное возбуждение и заинтересованность, затуманилось. Он покачал головой. – Я удивляюсь…

Он был готов продолжить предложение, но передумал. Он смотрел куда-то в будущее, теперь я это понимаю, но в то время неправильно истолковала его реакцию. Я подумала, что были веские причины, по которым Констанца могла воспринимать Окленда сквозь призму смерти, и это имело отношение к несчастному случаю с ее отцом. Если Векстон тоже уловил эту связь – «не беспокойся, я буду хранить твою тайну, я сумею сберечь тебя» – это было явно не то, о чем бы мне хотелось поговорить. Я хотела, чтобы эти подозрения испарились: я еще не готова была воспринимать их.