Гуревич молча посмотрел на профессора и протянул руку Ире. Девушка сжала её и прильнула к молодому человеку всем телом. Казалось, их обоих охватило оцепенение.

– Друзья мои, что с вами? – спросил Замятин.

– Мне почему-то вдруг стало грустно, – призналась Ира. – Вот тут, в груди, всё свернулось, похолодело.

– Вот это зря. Холод – плохой знак.

– Не пугайте, Николай Яковлевич, – печально проговорила девушка.

– Что вы, милая! Я не из тех, кто любит пугать. Я проповедую только счастье, потому что в жизни нет ничего, кроме счастья. Надо лишь уметь понять это.

– Что вы такое говорите, Николай Яковлевич! – Гуревич возмущённо взмахнул рукой и нахмурился. – Какое счастье вы видите вокруг? Мы, люди увлечённые, ещё можем спрятаться от окружающего мира в своём любимом деле, но остальные-то как? Они ведь остаются лицом к лицу со всей мерзостью, которая окружает нас. Вы бы ещё сказали, что мир вполне гармоничен.

– Мир действительно гармоничен, Леонид Степанович. Он не может не быть гармоничным.

– А война?

– Это одно из качеств нашей жизни. Можно и без войны, но тогда будут катаклизмы, иные всевозможные катастрофы в результате человеческой деятельности. Видите ли, боль – это одна из составных частей нашего бытия. Я не говорю о том, что к ней надо стремиться, но понимать её природу просто необходимо. Горький вкус перца ничуть не хуже сладкого вкуса сахара. Но каждому есть своё место. Нужен холод, нужно и тепло. Это разные качества нашей жизни. В этом и заключается гармония. Человеку нужно лишь научиться пользоваться этими качествами. А вот этого-то люди и не умеют. Люди хотят испытать определённый вкус жизни, но не умеют сделать правильный шаг, ведут себя неверно, поэтому творят чёрт знает что.

Гуревич недоумённо смотрел на Замятина. Лицо профессора сделалось другим, незнакомым. Перед Леонидом стоял человек с низко опущенными надбровными дугами, огромным лбом, нависшим мясистым носом. На коже пропечатывались вытатуированные узоры. А воздух вокруг головы профессора густился каким-то сизым облаком. Гуревич вздрогнул, и видение пропало. Возле него был прежний Николай Яковлевич, но без улыбки на лице.

– Николай Яковлевич, – Гуревич испуганно коснулся руки профессора, – вам нехорошо?

– Всё в порядке. – Замятин опять улыбнулся.

– А мне, знаете, такое померещилось…

Леонид замолчал и перевёл взгляд на Иру. Девушка продолжала молча смотреть на Замятина. Казалось, она тоже видела что-то невероятное. В её глазах дрожали слёзы.

– Всё в порядке, господин де Бриен, – тихо проговорил Замятин, продолжая задумчиво улыбаться.

– Простите, Николай Яковлевич, я не расслышал, что вы сказали? – спросил Леонид.

– О чём вам говорит имя Жак де Бриен?

– Жак де Бриен? Пожалуй, не встречал этого имени.

– Встречали, мой друг, встречали… Просто вы запамятовали. Такое случается, – улыбка Замятина сделалась почти радостной.

– Почему вы так уверены, Николай Яковлевич? – растерялся Гуревич и опять взглянул на девушку. – Почему я должен знать это имя? Он оставил какие-то труды, с которыми я непременно должен был познакомиться?

– Он оставил труды, – согласился профессор.

– Вы хотите сказать, что я их читал, но забыл его имя? Это вряд ли…

– Дорогой Леонид Степанович, неужели вы… – Замятин дружески обнял своего ученика, – неужели вы совсем ничего не понимаете? Вы же верите мне, верно?

– Верю стопроцентно.

– Тогда поверьте, что вы знаете это имя.

– Знаю, но не помню? Такого просто не может быть, – засмеялся Леонид.

– Не помните, потому что вы не помните всю ту жизнь.

– Какую жизнь?

– Вашу жизнь в те времена…

– Не понимаю, о чём вы говорите, Николай Яковлевич.

– О реинкарнации… Вы жили в ту эпоху. И не надо таращиться на меня. Вы же только что сказали, что верите мне.

– Верить-то я верю, но реинкарнация… Это уж чересчур… Переселение душ?

– Ещё раз спрашиваю вас: вы мне верите?

– Да, Николай Яковлевич.

– Стало быть, вы должны согласиться с моим утверждением, что реинкарнация существует, верно? В таком случае поверьте и в то, что труды Жака де Бриена написали вы.

– Что? – Гуревич никак не мог понять, насколько серьёзен был в ту минуту профессор.

– Это означает, что когда-то вы были де Бриеном. Вот вам мой ответ.

– Как так?

– Я только что увидел это… Поверьте, Жак был талантливым поэтом. С ним не мог сравниться никто в области сочинительства…

– В области сочинительства? – Гуревич поморщился. – Николай Яковлевич, это звучит как-то пошловато.

– Вы позволяете себе принижать значение чужого труда. Сочинители – великие люди. Они порой умеют открывать то, чего не видят сильно подкованные учёные мужи… Вам выпал шанс сравнить одно с другим… Впрочем, вижу, что вас это не увлекает. Ладно… Оставайтесь и целуйтесь на здоровье.

– Николай Яковлевич…

– Да что вы в самом деле! – воскликнул профессор. – Уж если я способен видеть прошлое, то в настоящем как-нибудь тоже смыслю кое-что. – Замятин повернулся в девушке. – Я на вас очень рассчитываю.

– В каком смысле?

– В смысле возложенных на вас задач. – Профессор подмигнул Ирине.

Она вежливо улыбнулась, но в глазах её застыло недоумение.

– Николай Яковлевич, – пролепетала она.

– Пока всё хорошо, милочка. Следуйте зову сердца. Вслушивайтесь в себя… Кому-то передаются деревянные амулеты Артура, а кто-то наследует душу. Что лучше?

Она растерянно перевела взгляд на Леонида.

– Вы поймёте меня чуть позже, голубушка, – легонько потрепал её по плечу профессор и направился к двери. – А котёл этот чудесен, просто великолепен! И вы оба постарайтесь приглядеться к нему, дорогие мои. Для каждого из вас это очень важно!

Придя домой, Николай Яковлевич сбросил башмаки, снял плащ и нащупал мягкие тапочки. В квартире уже царили сумерки. Профессор снял плащ и нащупал ногами мятые тапочки. Ноздри привычно втянули запах пыли, витавший вокруг стеллажей, плотно забитых книгами. Книги поднимались от пола до самого потолка, некоторые тускло поблёскивали золотыми тиснениями, потрёпанные годами тряпичные корешки, виднелись и гордые кожаные переплёты массивных старинных изданий, и новенькие книжечки в лаковых обёртках, ощущавшие себя явно не на своём месте среди изданий, прошедших испытание временем.

Миновав длинный коридор, Замятин очутился в своём кабинете, тоже сплошь заставленном книгами. Возле окна стоял массивный письменный стол, переживший, похоже, не одно столетие. Между кипами лежавших на столе бумаг стояла фотография античной женской головки, вырезанной из мрамора. Профессор присел на придвинутое к столу кресло, на подлокотнике которого висел синий стёганый халат, и посмотрел на фотографию.

– Сегодня хороший день, Лидия, – проговорил он, обращаясь к безучастному женскому лику. – Я видел котёл Мерддина. Знаю, тебе не понять моей радости. Ты и в прошлом не понимала, кто я такой. Мы жили вместе, я даже любил тебя… Скольких женщин я обнимал, скольким говорил нежные слова, однако лишь ты осталась в моей душе. Я не вспоминаю даже про Эльфию, хотя мы были сильно привязаны друг к другу. Настолько сильно, что я почувствовал её присутствие, когда она была уже мёртвой… в теле Энотеи-Певицы… И всё же я не вспоминаю её. Мои мысли возвращаются лишь к тебе. Ты сыграла свою небольшую роль в моей непростой игре… Сейчас ты живёшь недалеко от меня, но даже не догадываешься о твоём прошлом. Ты молода, ещё совсем девочка… Как знать, пересекутся ли наши пути вновь? Я мог бы пойти к тебе, но… Зачем? Если всё сложится, как я задумал, то вскоре мне удастся достигнуть поставленной цели. Если только моя дочь не спутает карты. И если Ирина сумеет порвать путы времени… Да, сначала нужно разобраться с Ириной. Рисунок её жизней имеет важнейшее значение для составления узора…

Профессор нежно коснулся фотографии.