Какие-то бесстыжие молодчики открыто пялились на нее, перешептывались и сновали около, пока она нагибалась, чтобы собрать свои вещи и отойти в сторону. Способны ли они, готовые в своем фанатизме на самопожертвование, хотя бы на мгновение залюбоваться красивой девушкой, — они, которых лидеры обрекают на смерть?

Потом пришлось стоять еще в одной очереди. На этот раз за такси. Вернее, сразу за тремя такси. Одно для Саши с чемоданами. Другое — для Берни и камер. А третье для двух мужчин из группы ABN и для осветительной и звуковой аппаратуры. Скрюченная в три погибели старуха, стоявшая в очереди перед ними, смеялась странным смехом и подставляла свое морщинистое лицо порывам ветра. Около нее с послушным видом стоял юноша, вероятно, ее сын или внук, с нечистой кожей.

Было семь часов. В Тунисе наступали сумерки. Заходящее солнце висело над аэропортом. Замызганное и полное дыма такси дожидалось Сашу на стоянке. Водитель с трудом мог сказать по-английски два слова. Журналистка, репортер, повторял он за Сашей. Саша уцепилась за ручку над дверцей и едва осмеливалась отвечать или улыбаться, пока такси пробиралось по двухполосной кошмарно заасфальтированной дороге по направлению к морю и Сиди Боу Сад. «Новый лидер!» — с гордостью восклицал водитель, показывая на портреты человека, укрепленные на придорожных щитах. Смазлив, улыбчив и, естественно, большой любитель женщин. Последнее общеизвестно. Здесь это было чем-то вроде национального вида спорта.

— Может, кофе? — поинтересовался водитель, оборачиваясь.

За умеренную цену он готов показать ей кофейни и мечети.

— Следите за дорогой, — отвечала она, нахмурившись. Однако водитель не придал ее словам никакого значения.

Он поведал Саше, что сразу распознал в ней чувственную женщину и что сам он очень страстный мужчина. Она проворчала, что не интересуется мужчинами, а потому ему лучше следить за дорогой и прибавить ходу, поскольку она опаздывает.

Она уже не слушала его, целиком погрузившись в мысли о предстоящем интервью и своей первой встрече с Тамиром Карами. Она пробовала представить, какими словами встретит ее палестинец. Не будет ли журналистка так любезна, чтобы объяснить ему, почему Израиль претендует быть исключительно еврейским государством?.. Как-то за обедом Карл заметил, что, может быть, целесообразнее было после войны отдать Берлин евреям. Тогда не пришлось бы возводить стены. Разве только разрушать. Тогда монахиням-кармелиткам не пришлось бы баррикадироваться в бывшем Аушвице… Национальное самосознание дает евреям право на самостоятельное государство, — вот как Саша ответит Карами. Это расизм, возразит он. И тем не менее, возразит она в свою очередь, нельзя оправдать массовые убийства.

К тому моменту, когда такси въехало на эстакаду перед отелем «Абу Новас», она уже почти истощила весь свой запас аргументов, а вопрос по-прежнему оставался открытым. К машине подбежал мальчишка с ведром цветов, и она выбрала камелию. Она чувствовала, что становится жертвой своей собственной раздвоенности. Неужели к жизни нельзя относиться проще?

Она принадлежит другим. Не так ли выразилась Елена Вилленев, когда рассказывала о своей дочери? Итак, она принадлежит другим.

Стоя у подъезда виллы Сиди Боу Сад, Саша рассматривала Жозетту Карами. На шее свободно повязана черно-белая косынка. Непринужденно переговаривается на арабском с телохранителями мужа. Жестикулирует, кивает головой. Чем-то похожа на мать. Сходство же с детскими фотографиями из альбома — просто удивительное. Почти не изменилась. Как и прежде, нежная и тонкая, бледная и светлая, грациозная и очаровательная.

— Здравствуйте, — говорит она и протягивает руку. — Вы, должно быть, Саша.

— Здравствуйте, миссис Карами, — отвечает Саша, чувствуя, как дрожит ее голос. — Я одна, как видите, — объясняет она. — Меня привез ваш водитель, — добавляет она, будто в этом кто-то сомневается. — Съемочная группа и продюсер прибудут во второй половине дня.

Жозетта лишь улыбнулась в ответ. Вокруг глаз появилось множество симпатичных морщинок. Около рта — та же изможденность, что и у матери.

— Я очень рада, что у нас будет время побыть вдвоем, — сказала она по-английски с мягким французским акцентом. — У моего мужа, к сожалению, много встреч, и он поздоровается с вами немного позже. — Широким жестом она пригласила в дом. — Но днем у него будет для вас время. Кажется, он собирался выкроить часок, чтобы познакомиться с вами до того, как начнут снимать.

Еще одна застенчивая улыбка.

— Я тоже надеялась, что у нас будет немного времени побеседовать наедине, — ответила Саша, чувствуя, как колотится сердце.

Оглядев замкнутый дворик, она задержала взгляд на низкой белой оштукатуренной изгороди с бордюром из глиняных изразцов. — У вас прекрасные цветы, — заметила Саша. — Никогда не видела такого разноцветья.

Жозетта кивнула в сторону сада.

— Цветы моя страсть, — медленно сказала она, прикрывая ладонью от солнца глаза.

Это было как бы приглашение к разговору.

— А что вы еще любите?

Однако Жозетта медлила с ответом. Прохаживаясь вдоль цветника, она сорвала веточку жасмина.

— Можно украсить волосы.

Саша взяла ее, подумав, что заправить жасмин за ухо — глупо, воткнуть в волосы — не менее глупо.

— Спасибо, — сказала она, держа цветок, словно свечу.

— Люблю смотреть, как они растут. Цветы те же дети. Я даже чувствую ответственность за них.

Встретив такой натиск рассуждений о цветах и детях, Саша пришла в отчаяние. Неужели эта женщина прощает своему мужу, когда другой ребенок падает на мостовую среди листьев магнолии в один из римских полудней.

— Пойдемте, — позвала Жозетта. — Я покажу вам дом. Кроме того, мы можем выпить на веранде кофе. Оттуда прекрасный вид на море.

— А где же дети? — вдруг вспомнила Саша.

Жозетта улыбнулась.

— Многие из моих детей живут на оккупированных территориях. Ведь у меня гораздо больше детей, чем вы думаете, и все они мои. Однако вы имеете в виду тех, что мои по крови?

Итак, несмотря на нежную и спокойную внешность, на женственность и терпеливость своей собеседницы, Саша ясно ощутила ее твердый характер.

— Да, конечно, — осторожно ответила она. — Но если вы хотите поговорить и о других, почему бы и нет.

Она терпеливо ждала, а женщина снова взяла ее под руку и повела к дому.

— Наш сын Фахд учится в школе за границей, в Англии, около Манчестера. А наша дочь Камила — настоящая француженка. — Она улыбнулась. — Она ходит во французскую школу, здесь, неподалеку. Она вернется домой чуть позже. Малыша Тарика забрал с собой отец. Он всегда берет его с собой. — Еще одна улыбка. — А вы? У вас есть дети?

— Пока нет.

Они вошли в дом и остановились в холле.

Саша осмотрелась. Белые стены. Пол выложен бело-голубыми изразцами. Низкий стол с мозаичной столешницей, рядом плетеные кресла. Пышное зеленое растение у одной стены, и несколько ковриков и картин — на другой. Винтовая лесенка ведет на балкон в новоорлеанском стиле.

— Кабинет мужа наверху, — сказала Жозетта, повернувшись к Саше, — там же наша комната, ванная и комната Камилы. Наш сын, когда приезжает домой, спит внизу, отдельно от других детей. Он уже взрослый и должен чувствовать себя мужчиной. — Она покачала головой. — Как летит время! — вздохнула она задумчиво. — Ну а Тарик спит вместе с нами.

— У вас, наверное, замечательный малыш, — сказала Саша, но Жозетта словно не слышала ее.

— Мы поднимемся туда потом, когда все разойдутся, — сказала она. — Слишком много проблем. Как обычно. — Она остановилась перед двойными дверями и, распахнув их, пропустила Сашу вперед.

— Пожалуйста, проходите! Это наша столовая. Мы стараемся собираться здесь все вместе за ужином. Независимо от того, есть у нас гости или мы одни.

Посреди просторной и светлой комнаты находился длинный прямоугольный стол с четырнадцатью стульями. С потолка, украшенного лепниной, свисала цветная венецианская люстра. В серванте, накрытом тяжелой парчей, стоял серебряный чайный сервиз, самовар и несколько миниатюрных картин в тонких рамках.