Светофор переключился, и они перешли на другую сторону улицы.

— Еще увидимся, Саша Белль, — вдруг сказал он и снова легонько коснулся пальцем кончика ее носа. Потом повернулся и стал сбегать по ступенькам в метро.

Ей следовало бы перестать болтать о Риме. Одно дело рассказывать об этом Маури, и совсем другое дело — совершенно незнакомому человеку, с которым только что познакомилась. Прямо скажем, не очень умно. Особенно если учесть, что эмоции лишили ее всякого самоконтроля. В общем, следовало бы ей поработать над собой.

Впрочем, что касается завтрака с незнакомцем, то тут уж ничего не исправишь. Позвонит ли он, не позвонит… Любит-не-любит- плюнет-поцелует. Так она шла, словно обрывая в мыслях лепестки ромашки. Не позвонит — как-нибудь переживем. Позвонит — удивимся такому сюрпризу. Есть в мире и другие привлекательные мужчины. И даже более красноречивые. Что могло так взволновать ее, когда она смотрела в его выразительные глаза? Что скрывалось за его нежным взглядом, не обычное ли легкомыслие? Во всяком случае, он не кто-нибудь, а инженер-гидравлик. Что, бишь, это такое? Почему бы ему не иметь своих взглядов? Что же, в конце концов, она ждала, что он сразу начнет откровенничать и выложит ей историю всей своей жизни? Одно ясно, она рада, что Маури будет здесь уже через пару дней. Ей нужна хорошая порция старых добрых еврейских терзаний. Она изголодалась по обществу мужчины, который хлебнул в жизни горя… Все это успело прокрутиться в ее голове, прежде чем она вошла в фойе отеля.

У портье ее дожидались два послания. Маури успел прибыть, пока она маялась дурью, и теперь сообщал, что проспит до полудня, а потом будет ждать ее при костюме на чашку кофе. Она уже собралась взять ключ, когда портье обратился к ней:

— Саша Белль, вас ждут у телефона. Аппарат у соседней стены. Можете взять трубку.

Нет сомнений, это Маури.

— Звонок из отеля?

— Нет, из города.

Нет сомнений. Саша знала, кто звонит. Она не просто взяла трубку, как предложил портье, она схватила. Подбегая к аппарату, Саша едва не сбила с ног трех бизнесменов-японцев, которые еще долго возмущались после ее поспешных извинений.

— Слушаю, — сказала она едва дыша.

— Саша Белль, — произнес Гидеон проникновенным, почти неприличным для девяти часов утра тоном, — как ваше колено?

— Прекрасно, — прошептала она.

— Как насчет ужина?

— Прекрасно, — повторила она, удивляясь тому, что ему удалось сделать из нее покорное, застенчивое существо.

— Я заеду за вами в отель к восьми.

— Прекрасно, — вот и все, что она могла сказать, как будто забыв все другие слова.

— Увидимся, — сказал он прежде, чем положить трубку.

Итак, все-таки сцена из фильма Трюффо.

Израильское посольство в Париже располагалось в унылом, но импозантном здании на улице, носящей имя писателя, чья проза была также уныла, но не менее импозантна. Рядом с посольством находился Дрейфус-Банк, окруженный железной оградой под напряжением. Кроме вооруженных охранников, там еще постоянно дежурили жандармы, коротавшие время в служебном автобусе за картами. Подводя гостей к запыленному окну, посол имел обыкновение демонстрировать открывавшийся вид.

— Таким образом, — заявлял он, — мы теперь не только восстановлены в государственных правах, но так же наравне со всеми имеем возможность лицезреть прежнюю картину — мусорные баки и охранников.

На одной улице с посольством находился претенциозный, но вполне приличный ресторан, где имели обыкновение перекусывать все обитавшие по-соседству. Независимо оттого, какая набивалась публика, у посла был свой столик в углу, за которым он выпивал полбутылки «Виши» и съедал запеченную рыбу с горчичным соусом. Эта прихоть выводила из себя его телохранителей, которые, однако, ничего не могли с этим поделать. Посол считал себя человеком безупречного вкуса и необыкновенной прозорливости, мистическим образом защищенным от пуль террористов. Нельзя сказать, чтобы все прочие имели о нем такое же мнение, не говоря уже о его коллеге из ООП, который, к тому же, не сомневался в достоверности слухов о его гомосексуальных наклонностях. В довершение всего, гнусная сплетня укоренилась в парижском высшем свете, и причиной тому были, несомненно, сирийцы.

Вопреки всем инсинуациям, министерство иностранных дел в Иерусалиме единодушно утвердило его на второй срок в качестве посла во Франции. И дело вовсе не в том, что соотечественники с пониманием относились к сексуальным проблемам своих представителей за рубежом. Кто знает, возможно, существовало какое-то особое правило, запрещавшее выезжать нормальным холостым мужчинам из опасения, что тех могут охмурить вражеские красотки, и они не только не смогут нести исправно службу на благо родины, но и вообще предпочтут остаться на чужбине. Что касается посла, то в данном случае его начальство смотрело на все сквозь пальцы по причине обычного прагматизма и старой доброй еврейской бережливости. Кроме того, у него были большие связи в Париже, и он придерживался твердой линии не вступать ни в какие соглашения с ООП. Но что важнее всего, он держал за приятеля одного высокопоставленного чиновника, которые ведал выдачей разрешений и деклараций в отношении каждого гражданского самолета, который приземлялся на французской территории.

Таким образом, не было ничего удивительного в том, что белый Боинг-707 без опознавательных знаков, прибывший из Израиля, без лишних формальностей совершил на рассвете посадку во французском аэропорту. Самолет приземлился на одной из удаленных и неприметных посадочных полос. Крепко связанного и накаченного наркотиками человека усадили в глубь автофургона с частным номером, чтобы через некоторое время доставить в то самое унылое и немного импозантное здание на рю Рабела. Всего тридцать семь минут потребовалось, чтобы дозаправить самолет. Время, достаточное для того, чтобы пилот, помощник и штурман немного размяли ноги, прежде чем снова отправиться под облака.

Рафи Унгар председательствовал на совещании, собравшемся в одной из комнат израильского посольства. Стены комнаты были расписаны Яковом Агамом, на столе стоял роскошный чайный сервиз, выполненный самим Буселачи. У стен выстроились красного дерева комоды ручной работы. Культурно-исторический декор, составлявший убранство помещений, изрядно продвинулся со времени, когда оконные стекла расписывал Шагал.

Главное преимущество верхнего этажа посольства заключалось в том, что это было единственное помещение во всем здании, где важные персоны могли говорить в полный голос и позволять себе любую жестикуляцию, не опасаясь, что каждое их слово или движение фиксируется французской аудио— и видеоаппаратурой. Или как выразился об этом Рафи: «Единственное место в Париже, где в одно и тоже время можно исповедываться в безбожии и чесать яйца». Кроме того, каждый день специальная группа, подготовленная в Сабре, вооружившись металлоискателями, радарами и наушниками, обследовала каждый сантиметр помещения, где проходили совещания, а также находившиеся под ним кухню, спальню и ванную комнату. При этих осмотрах, надо заметить, с удивительной частотой выковыривались всевозможные электронные глаза и уши.

После взрыва в Риме потребовалось двадцать четыре часа, чтобы принять решение, санкционирующее политическое убийство, и собрать со всего мира специальную группу из четырех человек. Теперь эти люди сидели вокруг полированного дубового стола в посольстве Израиля в Париже. Группа была сформирована лично Рафи Унгаром из числа элитного подразделения коммандос Моссад. Решение, подобное нынешнему, невозможно было выполнить сходу. Иногда проходили долгие дни и даже недели прежде, чем в напряженных дискуссиях становилось окончательно ясно, что случившееся дело рук террористов. Как бы там ни было, основание для принятия решения оставалось прежним: ни в чем не повинные люди были убиты по политическим мотивам. И случай в Риме имел все признаки террористического акта.