К несчастью, большинство погибших евреи. Это значит, что ответные акции последуют из Израиля. А это, в свою очередь, означает, что европейцы, которым в общем-то нет дела до этих кровавых разборок, уже не встретят израильтян с распростертыми объятиями в своих отелях и клубах. «Если нас вообще когда-нибудь и где-нибудь принимали с распростертыми объятиями!» — как высказался Рафи. Министр обороны выступил в том же духе. В своей речи перед отправкой группы из Израиля он заявил: «Это наша судьба — быть обвиняемыми и обвинителями в одном лице без надежды на сочувствие или аплодисменты».

Гидеон не присутствовал при речи министра, да это и к лучшему. Иначе бы он узнал бы еще кое о чем. Иерусалим предполагал нанести ответный удар не столько за взрыв в Риме, сколько за Интифаду. Рим, со всем тем ужасным, что там случилось, всего лишь Рим. Другое дело сектор Газы, который находился всего в ста пятидесяти километрах от Хайфы. Другое дело Иерихон, который в тридцати минутах от Иерусалима. Было еще кое-что, о чем никто даже не упомянул. Дело не только в том, что Тамир Карами ответствен за взрывы и погромы, он был единственным человеком, оставшимся в живых из списка Голды Мейр.

Как только Гидеон согласился возглавить операцию, мельчайшие факты и детали, касавшиеся Карами, стали собираться и анализироваться немедленно. Номера рейсов, аэропорты, расписания поездов и арендуемые автомобили — все это данные скрупулезно фиксировались с тем, чтобы их проверить и перепроверить прежде, чем заложить в компьютер и получить полную картину. Фиксировалось не только каждое движение Карами, но и каждый шаг тех, с кем он входил хотя бы в мимолетное соприкосновение.

Но не только это заботило сейчас Гидеона. Интуитивно он чувствовал — для успешного проведения операции не хватает еще кого-то, какого-то важного звена. Он понял это еще до того, как вылетел в Париж. Узнав об этом, Рафи не только согласился, но даже настоял, чтобы вся информация не выходила за пределы группы, непосредственно занятой в операции. Гидеон должен был изложить свои соображения лишь тем четырем людям, которые соберутся в Париже.

— Яков, Яков-птицевед! — усмехаясь, говорил Рафи, глядя на собравшихся за столом. — И как это твои птички всегда находят тебя, где бы ты ни был? Вот чего я никогда не пойму! — И он подтолкнул локтем маленького человека, сидящего по левую руку от него.

— Никаких секретов, — скромно отвечал тот, — только свист и крошки.

— Ну а ты, Иорам, — обратился Рафи к человеку, сидевшему по правую руку от него, — похвастаешься удачными снимками?

Худощавый человек с копной черных курчавых волос на голове чуть улыбнулся.

— Все, что пожелаешь. Две коробки пленок.

— Ты, должно быть, и туристов щелкал, чтобы наварить пару баксов, а?

— Для туристов было рановато, — кротко отозвался Иорам.

— Ты не забыл щелкнуть ее напоследок? — поинтересовался Рафи.

— Как раз когда она упала на Гидеона, — усмехнулся Иорам.

— Ну а ты, Ронни, — ласково продолжал Рафи, обращаясь к белокурому человеку, лицо которого сразу радостно засияло, — как твой малыш?

— Говорят, симпатяга, — ответил тот.

— Фотография есть?

— Еще не успели снять.

— Наверное, похож на маму-красавицу?

Ронни Элан с готовностью закивал.

— Отправляешь своих домой?

— Конечно. Но только пока не закончится служба.

Было решено, что жена Ронни побудет в семейном киббуце на время операции, совпавшей с его одногодичной службой в качестве атташе израильского посольства в Берлине. Официально в его функции входило поддерживать связь с прессой по всем материалам, касающимся Ближнего Востока. Одновременно он отслеживал все передвижения террористов со стороны восточного блока. Он прекрасно справлялся со своими обязанностями, поскольку свободно владел четырьмя языками.

Впрочем, выбирая людей для операции, Рафи смотрел не только на их профессиональные качества. Первым условием была личная преданность людей Гидеону. Все они были связаны долголетней дружбой, вместе начинали, и уже тогда Гидеон был их лидером. Шестым чувством Рафи понимал, что сейчас Гидеону требуется поддержка именно таких людей, способных понять страдания и боль, которые тот переживал.

— Как насчет того, чтобы поставить экран и запустить слайды, как только Гидеон войдет? — предложил Рафи.

— Кажется, он еще под душем, — сказал Иорам, вставая и принимаясь собирать треногу.

— Еще бы, — улыбнулся Рафи, — ему здорово пришлось поразмять свои старые кости.

— Зато впечатлил девушку, — сказал Яков.

— Сколько километров за утро?

— Около двух. Она старалась не отстать.

— Это Гидеон старался не отстать, — сказал Рафи. — Впрочем, сможем это выяснить, когда посмотрим слайды. Что, Иорам, проектор готов?

— Почти, — ответил тот, расставляя слайды в определенной последовательности. — Начну с девушки, чтобы угодить Гидеону.

В этот момент дверь открылась, и тот, кого они ждали, вошел в комнату.

То, что Гидеон все еще не в форме, было принято во внимание с самого начала. Однако предполагалось, что он не позволит своему личному горю помешать работе. Так и получилось. Он выглядел собранным и сосредоточенным, вежливо кивая в ответ на слова друзей, которые стремились поддержать его и ободрить. Он держал себя с присущим ему достоинством и грацией, как бы давая понять, что вполне адекватно воспринимает ситуацию и способен оправдать все ожидания. Он вполне контролировал себя, и только, когда Яков неосторожно упомянул о том, как Ави катался на его велосипеде в окрестностях Герцалии, Гидеон побледнел и ухватился рукой за спинку стула. Однако он быстро справился с собой и через несколько мгновений был готов продолжать разговор, как будто ничего не произошло.

— Ну и что же Рафи успел вам рассказать? — обратился он ко всем сразу.

— Ничего, — вмешался Рафи. — Я хочу, чтобы ты сам рассказал все с самого начала. У нас есть слайды. Можно поставить их сейчас или после твоего рассказа — как пожелаешь…

— Давайте посмотрим слайды чуть позже, — начал он, стараясь придать своему голосу прежний спокойный тон. — Слишком многое нужно обсудить, и я не хочу никаких помех. Актерские работы мы еще успеем посмотреть.

Он отбросил со лба влажные волосы. Его рубашка была распахнута на груди и небрежно заправлена в джинсы. К тому же еще мокасины на босу ногу. Когда он поднял взгляд, то с испугом увидел, что в глазах друзей отражается его собственное горе. Его несчастье глубоко вошло в остальных. Но не это поразило его. В их кругу плохие новости забывались быстро. Особенно те, что нанесли эмоциональную травму. Каждый знал о других как о самом себе все, самые незначительные подробности жизни, в том числе и семейной. Никто, тем более Гидеон, никогда не допускал до того, чтобы личная травма превратилась во что-то такое, что было бы трудно не только изжить, но даже как-то осмыслить. Именно по этой причине не просто было удержаться от соблазна повернуть разговор о происшедшем в Риме в философское русло, что нет, мол, худа без добра и несчастье лишь знак того, что все прошлые семейные проблемы канули в Лету, и перед Гидеоном открываются новые возможности, чтобы начать жизнь сначала.

— Это могло случиться где угодно, — пробормотал Бен.

— К этом все и шло, — добавил Иорам.

— Значит, на роду написано, — присоединился Яков.

Гидеон собрал все силы, чтобы сохранить ледяное спокойствие. Чтобы проглотить все свои горькие возражения…

Тем из вас, кто разглагольствует о судьбе, мысленно ответил он Бену, не мешало бы понять, что судьба тут ни при чем, черт ее побери. Он пытался вытолкнуть комок, забивший горло. Смерть написана на роду только в тех случаях, когда выбираешь дорогу, по которой навстречу несется пьяный водитель. Или когда для отпуска выбираешь город, где случится землетрясение. Или когда берешь с полки супермаркета банку консервов, зараженную бутулизмом… Однако судьбой и не пахло в тот день, когда мои жена и сын шли по Виа Венето в поисках карты города. Об этом даже нечего спорить, — мысли тяжело бились в его голове, — по той простой причине, что в моих силах было предотвратить это несчастье, которое произошло лишь по моим собственным недомыслию, небрежности или неинформированности…