День Благодарения, и я покидаю 77-ю улицу навсегда. Серый холодный день; на голубой тарелке неба тут и там разбросаны белые пушистые облака. Буллуинкл и другие шары пойманы в сети, привязаны к мостовой, но их толстые надутые животы с завистью глядят вслед роскошным, уплывающим вдаль облакам. Через два часа начнется парад, но уже без меня. Я буду в полете.

Улица поверженных и прирученных гигантов, удерживаемых на земле веревками и мешками с песком, а на ней — я, волокущая за собой бежевый чемодан. На углу я поймала такси и велела таксисту ехать в аэропорт.

Я прощаюсь с шарами, рвущимися ввысь на своих гелиевых крыльях, мечтающими улететь, вырваться и воспарить, обретя, наконец, долгожданную свободу. Но, как бы ни казалось доверчивым малышам, шары не способны летать. Пройдет всего каких-нибудь два часа, и их поведут на веревочке, словно диких зверей, по длинным улицам Нью-Йорка одетые клоунами маленькие люди, этакие шагающие по Лилипутии Гулливеры.

Один только раз, когда во мне было не больше трех футов роста, шар Панда оторвался от земли и полетел — над Музеем естественной истории, над парком, над «Иглой Клеопатры», — так прозвали дети высившийся там обелиск. В какой-то момент он готов был взорваться, но передумал и отправился дальше, постепенно взмывая ввысь.

Мало кому из жителей Нью-Йорка запомнился этот эпизод, но у меня в памяти он запечатлелся навсегда, — пусть даже это был приснившийся мне в далеком детстве прекрасный сон.

Между ними шла настоящая борьба. Он называл ее жадной и ненасытной, а она говорила, что он не может ее удовлетворить, что лучше она подберет кого-нибудь на улице, потому что он вообще ни на что не способен, а его это даже не волнует — вот и сейчас, просто взял и повернулся к ней спиной.

Тогда он вообще отказался от секса. Она просила, она умоляла, но он был непреклонен. В этом заключалась его власть над ней — над ней и над ее славой, над ее белокурыми волосами, над ее деньгами и возрастом — она была сексуальнее и мудрее (ха!). Ей было тридцать три, и она постоянно испытывала желание, а он был спокойный двадцатисемилетний мужчина, и у него был огромный член, который он мог по собственной прихоти взять и забрать. Его нельзя было заменить пластмассовым пенисом или вибратором, — она нуждалась в нем как в мужчине.

У него был член. Она могла плакать, хныкать и прижиматься всем телом к его плотной спине, но член все равно по-прежнему принадлежал ему. Он спокойно читал, сохраняя достоинство, упражнял ум, делая вид, что не знает, как жаждет его она, как болят все ее члены, как томится тело в ожидании любви.

Она могла бы заняться онанизмом в ванной, используя наконечник душа или бутылку, но он все равно продолжал бы как ни в чем не бывало читать, — юный прекрасный бог с телом, поросшим рыжим пухом, с маленьким алым ртом, задумчиво выглядывающим из под густой бороды, с мечтательными зелеными глазами за стеклами очков.

Ей хотелось зареветь и вцепиться ему в волосы, и мастурбировать без конца прямо у него на глазах, кусать его и бить кулаками, а потом вонзить ему в шею зубы и сжимать до тех пор, пока не вскроется сонная артерия. Но она взяла себя в руки и сказала:

— Ты еще ни разу не доставил мне удовольствие. А я из-за этого так переживаю, что все равно ничего не почувствую, даже если и кончу, или не пойму, кончила я или нет, или вообще не смогу кончить больше никогда!

Это задело его. Рот искривился от боли. Казалось, что орехово-зеленые глаза вот-вот наполнятся слезами. Даже медно-рыжая борода поникла от горя. А она торжествовала: ей удалось все-таки обидеть его, ее мальчика, ее малыша. Тогда она раскрыла объятия и вновь приняла его в свое лоно.

— Я люблю тебя, — сказала она, и они обнялись, содрогаясь от рыданий.

Но он все равно отказался от близости с ней, по крайней мере в эту ночь. В этом была его сила, и он не хотел так легко уступать. Он прижимал ее к себе, душил в объятиях, он баюкал ее, как ребенка, но член по-прежнему принадлежал ему.

Она изнывала от желания. Она взяла его руку и просунула себе между ног, туда, где ждали наслаждения влажные губы, скользкие, как покрытые мхом береговые камни, и сказала:

— Это для тебя, — а потом его руку убрала.

Ей снова захотелось его укусить, убить и напиться крови, но вместо этого она стала все сильнее прижиматься к нему, думая о человеке, которого всегда представляла себе, мастурбируя, и к которому он ее ревновал. Это был актер с синими, как небо, глазами, широкими плечами и невероятных размеров членом, — он обычно не церемонился с женщинами. Но не он нужен был ей, и это бесило ее больше всего. Ей нужен был вот этот рыжий любовник, этот розовый член. Влагалище — очень привередливый орган. Оно выбрало этого мужчину, оно приспособилось к нему. Оно привыкло к этим объятиям, к этим рукам, к этому волосатому и неуклюжему телу. Она зажмурила глаза, и из-под сжатых век покатились слезы, как будто можно выплакать отчаяние.

Она заснула, положив голову ему на грудь; рыжие волосы щекотали ей ноздри, а слезы капали и струились по щекам, медленно стекая на мягкую шерсть.

Ночные кошмары, видения, вздымающиеся волны, разбивающиеся о скалы и вздымающиеся вновь, соседская черная кошка, гоняющаяся за кроликом, полевые мыши, ящерицы, другие дрожащие от страха маленькие зверьки, которых он мог долго мучить, перед тем как убить.

Утром она все еще хотела его. У него болела голова; он наспех обнял ее, резко выскочил из постели и побежал в ванную принимать душ. Потом долго лилась вода, гудели краны и звякали пузырьки, а она лежала в постели, одним пальцем мягко нажимая на клитор, а два других глубоко погружая внутрь и представляя себе голубоглазого актера на песчаном морском берегу, — она совсем не любила его.

Он уехал в город, надев кепку, которую она подарила ему в первую неделю совместной жизни. Он жал на акселератор и думал о девушке, к которой раньше часто ходил, размышляя, не заехать ли к ней. Она не таила угрозы, обожала его и вообще была домашняя, милая и очень обыкновенная. Она работала в библиотеке и была сладострастной в постели; ее маленький сын, еще не приученный проситься на горшок, частенько преподносил им сюрпризы.

Женщины любили его. Иногда даже слишком. Им нравилась его ребячливость, его детское лицо, его грустные глаза, ранимость. Он мог в любой момент уйти от нее, он еще не окончательно потерял свободу. Он пока еще принадлежал самому себе.

Но потом он начал скучать по ней и из города ей позвонил.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— А я просто безумно тебя люблю, — ответила она.

Он вернулся домой. Она диктовала письма секретарю — еще одной женщине, влюбленной в него. Весь день они втроем работали в домике на пляже, — там они писали, варили кофе, готовили обед, звонили по телефону. Некоторое время она работала, сидя на пляже, прислушиваясь к шепоту волн, заглушавших звук пишущей машинки. Пригревшись на солнышке, она почувствовала желание и пошла к нему в кабинет. Там она села ему на колени и принялась щекотать яички, а когда почувствовала, что он возбужден, спрыгнула на пол и улизнула.

Секретарша ушла, а гости, приглашенные на обед, еще не пришли, но они должны были быть с минуты на минуту. Она чистила авокадо, и скользкий зеленый плод напоминал ей собственное истекающее соком и томящееся по нему влагалище. Она уже три раза занималась сегодня онанизмом, но ей все равно не хватало его. Она сможет испытать умиротворение, лишь почувствовав в себе его член. Все остальное было просто сокращением мышц.

Пальцы скользили по зеленому плоду, и она позвала его на помощь. Он взялся за дело, а она тем временем вымыла руки, вытерла их бумажным полотенцем, подкралась сзади и, сунув руку ему в штаны, нежно обняла яички, вновь ощутив, какие они гладкие и круглые, вспомнив их нежно-розовый цвет. Потом она тронула языком его ухо и стала слизывать авокадо с его руки.