— Я хочу тебя, — едва мог вымолвить он. — У нас еще есть время?

— Они могут прийти в любую минуту, — стала поддразнивать она.

От нее приятно пахло духами, волосы были красиво уложены. Одета она была в свободного покроя платье и босоножки на высоком каблуке. Он дотронулся рукой до лобка.

— Мохнатая штучка, — повторил он их излюбленное словечко, которое было у них в ходу в первые месяцы любви.

— Господи, как же я хочу тебя! Неужели у нас совершенно нет времени?

— Сейчас нет, — ей нравилось поддразнивать его.

Его выпирающий член оттопырил джинсы, и ей вдруг вспомнилась школа, старшие классы, когда можно было пощупать друг друга только пальчиком, — весь этот исполненный томительно-сладкого ощущения греховности подростковый секс.

— Не могу же я открывать дверь в таком виде, — сказал он, указывая на свои потешно вздувшиеся штаны, а она опять сжала его член, чтобы еще раз почувствовать его упругость.

— Прекрати, — сказал он, но уже менее уверенно.

Гости ушли. На столе остались пепельницы, переполненные окурками, захватанные бокалы, пустые бутылки из-под шампанского, засохший сыр, подмокшие крекеры, недоеденные пирожные, пустая бутылка из-под коньяка и две рюмки, в которых еще отливали золотом недопитые остатки.

— Может, не будем сейчас ничего убирать? — с надеждой в голосе спросила она.

— Конечно, — ответил он. — Завтра уберем.

Она очень устала. Слишком устала для любви. Ирония судьбы, не правда ли? Она пошла в ванную сполоснуть лицо, причесаться и еще раз сбрызнуть себя духами.

— Что-то я не очень доверяю Джоанне, — сказала она, вспоминая прошедший вечер. — Мне кажется, она слишком себе на уме.

Ей все казались более скрытными, чем она сама. Они были более здравомыслящими, что ли, не так легко попадающими впросак, менее простодушными, более защищенными. Даже он, несмотря на всю его привлекательность. Да, наверное он тоже был себе на уме.

— И тебе я тоже не доверяю, — крикнула она из комнаты, где обычно переодевалась.

— Что? — переспросил он, обиженный, потрясенный.

Она подошла к постели и заглянула ему в глаза.

— Что за манера говорить такое мужчине, который собирается заняться с тобой любовью? — сказал он.

— Ты меня неправильно понял. Кроме того, тебе вовсе не обязательно заниматься со мной любовью.

— Знаю, что не обязательно. Мне просто хочется, вот и все. Но я не стану этого делать, пока ты не объяснишь, почему ты все-таки мне не доверяешь.

У нее в душе поднялась целая буря чувств. Неудачное замужество, ее любовь к этому мужчине, который по капле выдает ей себя, давая понять, кто в доме хозяин, нежность к нему, страх показаться слишком искренней, слишком уязвимой, страх, что попадает к нему в зависимость, столь страстно желая его, — вот что чувствовала она сейчас. Но как объяснить это ему! — хоть он для нее почти что родной, единственныйблизкий ей на свете человек, понимающий ее порой лучше, чем она сама. И вот, несмотря на ту близость, которая установилась между ними за этот год, в их отношениях вдруг появилась трещина, исчезло сочувствие, — в саду поселился змей.

— Я совсем не то имела в виду. Если я даже и попытаюсь объяснить, ты все равно меня не поймешь. Иногда мне кажется, что при всей твоей нежности ты тоже немножко себе на уме. Вот и все. Ничего особенного. Я даже не могу тебе как следует объяснить…

Он казался обиженным.

— Я так тебя хотел, — сказал он. — Я испытывал к тебе такое теплое чувство, я был так возбужден. Зачем ты возводишь между нами эту стену непонимания?..

Она и сама не знала. Он встал и выключил свет. Потом принес из гостиной свечку со смолистым сосновым запахом и начал щелкать зажигалкой, пытаясь ее зажечь.

— Для романтики, — язвительно заметил он.

Свечка не зажигалась. Тогда она решила взять дело в свои руки. Она щелкнула зажигалкой, перевернула свечку, обожгла пальцы, перемазалась зеленым воском, но так и не смогла зажечь фитилек.

— Бог с ней, пойду новую возьму. Кстати, почему бы тебе не надеть черную ночную рубашку?

В одно из своих путешествий она накупила себе целый ворох белья, которое так нравилось ей по женским журналам. В комплект входили: черный корсет с красными ленточками и широкой кружевной отделкой, длинные подвязки и черные чулки со швом, а еще несколько черных прозрачных ночных рубашек. На одной из них были плотные розовые ленточки, затягивая которые, можно было поднять грудь так, чтобы соски выглядывали из-за черной кружевной каймы. Спереди была застежка. Эту рубашку она и надела. Изнемогая от желания, она ждала его в постели. Горела свеча.

— Как ты можешь сомневаться в моей любви? — спросил он, будто никак не мог забыть своей глупой обиды.

— Я и не сомневаюсь, — ответила она.

Он был у нее один, единственный мужчина, рядом с которым она чувствовала себя женщиной — такой слабой, такой беззащитной. Чрево, женщина, яйцо, незащищенность, вульва, ранимость. Когда он дотронулся рукой до влагалища, она почувствовала себя такой же нагой, как несчастное авокадо, которое держала в руке несколько часов назад.

— Это цветок, — сказал он, начиная водить пальцем по клитору, нежно трогая самое чувствительное место там, где раскрываются губы, а затем переворачиваясь в постели, чтобы продолжить это круговое движение языком.

— Она ждет тебя, — ее голос был едва различим.

Она старалась не думать ни о чем, кроме этого теплого движения, кроме гладкости и скользкости авокадо, кроме мягкого покачивания кровати и шума волн за окном. Она повернулась и, взяв в рот его член, начала нежно покусывать его, водить языком вокруг яичек, вдоль всего члена, забираясь под нежную кожицу, убирая язык и начиная водить им вновь, до тех пор пока он не застонал, и тогда она поняла, что может извлечь из его члена не только сперму, но и стон, рыдание, вздох.

Потом он покусывал ее соски, мягко сжимая грудь в тех местах, где она нависала над черными кружевными чашечками. На секунду она открыла глаза, чтобы посмотреть, как это происходит, как ласкает грудь ее рыжебородый младенец с огромным твердым членом, ее мужчина, этот удивительный блудный сын, это чудо ее.

Ничего хорошего. Вот чем закончился ее феминизм, вся ее независимость — беспомощностью, безмерной потребностью любви. Он так нужен ей. Ей нужен в жизни только этот человек.

Когда он вошел в нее и член проскользнул внутрь, она простонала что-то о своем поражении, о том, как ей больно, что она так сильно нуждается в нем, так отчаянно любит его.

— Но ведь ты нужна мне не меньше, — отвечал он. — Я же не могу заниматься этим без тебя. Ты тоже нужна мне.

Она была сверху, ритмично скользя по его члену, а он в это время сжимал ей клитор двумя скользкими пальцами. Она ничего не видела вокруг, весь мир сосредоточился для нее в одном месте, которое и было сейчас ее вселенной, ее галактикой, ее огромной черной дырой. Когда наступил оргазм, она пронзительно вскрикнула и укусила его за плечо. Ей показалось, что оргазм потряс не только влагалище, — он потряс все ее тело, проникая в горло, вызывая крик, который тоже стал частью этого счастья, частью ее торжества. Он перевернул ее на спину — резко, но нежно, — а сам оказался наверху. Этот плавно скользящий у нее внутри член, казалось, проникал ей в душу, овладевая ею, и если бы даже она сейчас умерла, это было бы хорошо, потому что теперь она изведала главное счастье в жизни. Она прожила должную жизнь. Теперь ей хотелось ребенка, их общего малыша. Она мечтала испытать и эту боль, эту сладость, но все равно знала, что если сейчас умрет, жизнь не обманула ее.

Она почувствовала, что снова готова кончить, и сказала ему, попросив подождать. Тогда и он попросил ее не двигаться. Она остановилась и мягко сдавила его член мышцами влагалища. Он застонал. Его губы нежно целовали ее лицо, широко раскрытые глаза поглощали темноту. Она продолжала покусывать его член влагалищем, пытаясь не скользить, пока он немного не успокоится.